— Встань в ряд! — рявкнул Жоламанов и в сердцах огрел камчой кобыленку. Пегая рванулась, неуклюже лягнула и вклинилась в десятку Жолмукана.
— От этой паршивой кобыленки все равно не будет толку. Не могу же я ее, дуреху, под уздцы водить, — пробурчал Жолмукан.
— А ты не о пегой заботься, а смотри за джигитами, — поддел приятеля Нурум.
— Смотрю, смотрю, — отозвался Жолмукан. — Но ты мне лучше скажи, зачем нас построили? Строем на базар поведут, что ли? Или хотят бросить на помощь уральским казакам? Чтоб мы их от пуль заслоняли, да?
Он обращался к Нуруму, но сотник Жоламанов понял, что малоприятный вопрос предназначался ему.
— Бараков! Как строить войско и куда его направить — командир у солдата не спрашивает. Прекрати болтовню! — круто осадил его сотник. Голос его прозвучал недобро, и джигиты забеспокоились. Нурум насторожился, ожидая, что ответит сотнику Жолмукан.
— Но мы, кажется, не скот, чтобы нас гнали кому куда вздумается? Говори прямо: нас отправят в Теке или нет?
Опасение, что их отправят в Уральск и бросят в бой, всколыхнуло всех дружинников.
— Э, верно ведь не на базар поведут нас…
— Отправят нас щитом, а выйдем — толокном!
— Что толокно?! И кашей станешь…
— Э-э, друг, один мячик из пушки как бахнет над головой, все вокруг вверх дном опрокинет. А потом ни пылинки не найдешь ни от человека, ни от коня, ни от телеги!
— Упаси, аллах!
— Храни, аллах… — глухо загудели дружинники.
И дерзость Жолмукана, и унылый вид зеленых юнцов, охваченных страхом, не на шутку испугали Жоламанова. Но пресечь разговоры окриком он не решился, понимая, что руганью, криком таких джигитов, как Жолмукан, не устрашишь. Они достаточно сильны, могут постоять за себя, остры на язык, а при случае могут увлечь за собой и остальных. Жоламанов посчитал более целесообразным спокойно растолковать джигитам военные порядки.
— Куда и зачем вас поведут — такого разговора здесь не должно быть. Затевать подобные пререкания в строю, в торжественной обстановке, неуместно. Это раз. Во-вторых, сейчас сюда приедет сам командующий Белоус, он будет перед вами выступать. Мы выстроили вас, чтобы показать ему воинскую подготовку, выправку и дисциплину. Потом вы услышите решение военного суда о тех, кто изменил воинской присяге. Успокойтесь, не шумите, будьте примерными воинами.
Разволновавшиеся было всадники понуро опустили головы. Слова «приедет командующий», «объявит решение суда» невольно утихомирили их.
— Кто изменил присяге? — тревожным шепотом пробежало по цепи.
— А кто в темнице сидит? — тихо спрашивали другие.
Но никто не знал, кого сейчас держат в тюрьме и за какую вину.
Сотник кое-как установил тишину и порядок. Все смотрели в сторону города. Конница Джамбейтинской дружины выстроилась на небольшой площадке между садом и городом. Во время учений под копытами множества коней площадка стала рыхлой и пыльной.
Стояло безветрие, но тонкое облако пыли, точно кисея, уже окутывало всадников. Лишь между казармой и гауптвахтой, стоявшей несколько дальше, возле реки, не было пыли, там простиралась нежная голубизна речной глади, какая бывает лишь в тихую погоду. По широкой дороге за больницей гнали скот на выпасы, спешили в город люди на телегах, и за ними волочилась пыль, точно концы жаулыка у неряшливой бабы.
Вскоре со стороны гауптвахты появились двое верховых и один пеший. Один всадник ехал впереди, второй — позади пешего. Даже издалека было хорошо видно, что пеший в военной форме необыкновенно высок, шлем его был на уровне плеч всадника. Руки были связаны назад, а погоны сорваны.
— Этот долговязый, наверно, и есть преступник, — сказал кому-то Жолмукан.
— А кто он такой?
— Да кто бы ни был, ему хоть бы хны. Гляди: улыбается, рот до ушей.
— В самом деле, словно в слепого козлика идет играть: руки назад и ухмыляется…
Нурум узнал его с первого взгляда по высокому росту, длинному носу, оттопыренным ушам. Это был тот самый Каримгали, который вырос вместе с Нурумом и которого летом старшина Жол включил в список, а джигиты хана насильно угнали в волостное управление. Только вместо рваного чекменя сейчас на нем были серая солдатская рубаха, серые шаровары, а на ногах — сапоги. В солдатской форме он казался еще более долговязым.
«В чем он провинился, за что ему связали руки и пригнали сюда? Что хотят с ним делать? В эту самую… в Сибирь погнать? Вот уж закрутило несчастного: недавно умер отец, братишку прогнал Шугул, избил Нуруш, мать осталась одна, еле-еле перебивается, самого, беднягу, угнали в солдаты, а теперь — мало было — еще и в преступники попал».
Нурум, словно разгневанный беркут, оглянулся вокруг, но спросить было не у кого; подъехать к Каримгали не позволяла «железная дисциплина». К тому же только сейчас с большим трудом удалось, наконец, выстроить сотню, а снова нарушить строй не осмелился бы даже необузданный Жолмукан.
— Эй, Нурум, этот долговязый не твой родич? — спросил Жолмукан. — Смотри: и ростом, и носом он весь в тебя. Улыбается, будто к девушке идет, ишь, как сияет. Или это он, тебя увидев, расцвел? Надеется, что ты его освободишь?
Шутка его не понравилась ни Нуруму, ни джигитам, застывшим в тревоге.
— Мышонку — смерть, а кошке — забава. Не понимаю, зачем над несчастным смеяться, — недовольно сказал один из джигитов.
— Он от смеха вот-вот лопнет, а я должен за него горевать? — повысил голос Жолмукан.
Нурум нахмурился, жестко оборвал Жолмукана:
— Оставь при себе свою храбрость! В кандалах пригнали несчастного, задумали судить! Тут не смеяться, плакать надо! Только дурни могут зубоскалить.
— Ну тогда заплачь, начинай, может, кто-нибудь поддержит.
Нурум промолчал. Видя его гневное лицо, замолк и Жолмукан. Джигиты смотрели то на несчастного преступника, то на силача и певца-домбриста, поругавшихся из-за него; теперь их взоры обратились к высокому начальству, приближавшемуся к площадке.
— Равняйсь! Держи ряд! Выше головы! — прокричал сотник.
Все застыли на конях. На мгновение стало тихо-тихо. Подъехал грузный русский командир на вороном коне в сопровождении двух-трех всадников. Едва он осадил коня в центре круга, как к нему со всех сторон помчались сотники; коротко что-то приказав, командир махнул рукой, и сотники снова поскакали к своим местам.
— Ти-хо! Выше головы! Смир-р-рно! — зычными голосами старательно выкрикивали сотники. Но как ни старались и сотники, и сами дружинники, полной тишины установить не удалось; дружинники перешептывались, седла скрипели, позванивали кольцами уздечки, кони переминались с ноги на ногу, пофыркивали, и эти звуки сливались в общий тревожный, неспокойный и раздражающий шум, нельзя было понять, о чем кричали сотники; заговорил командир, задние ничего не слышали, передние улавливали лишь обрывки фраз, к тому же командир говорил очень скверно по-казахски, и косноязычную речь его джигиты еле понимали.
— Нарушители воинской дисциплины… и строгого порядка… будут крепко-крепко… наказаны. Осу… осю… осуждены!.. — искажая казахские слова, надрывался командир. Сотники одобрительно кивали, точно петухи на навозной куче, а сами потуже натягивали поводья.
Командир закончил речь, что-то сказал одному из адъютантов, тот дал какой-то знак группе пеших людей, стоявшей на краю площади. Там было человек шесть-семь, и среди них дружинники вдруг заметили хорошо знакомого им доктора Ихласа, худощавого и высокого, в своем обычном белом кителе, с золотым пенсне на носу.
— Смотри: локтр!
— И он прибыл сюда, зачем? — пронеслось по всему строю.
Нурум недоуменно смотрел то на статного, изысканно одетого Ихласа, то на стоявшего поодаль долговязого, со спутанными назад руками Каримгали.
«Видно, будут наказывать этого беднягу. Но как? За что? Неужто на расстрел привели? — обожгла Нурума догадка. — Ораз рассказывал, что в ту ночь, когда какие-то люди отбили обоз с оружием, офицер-мерзавец еле удрал, спасая шкуру. Неужели теперь хотят во всем обвинить Каримгали? Почему не наказывают офицера? Нашли на ком сорвать злобу! Все разбежались, а этот несчастный по глупости остался возле обоза и теперь во всем виноват».
III
Но это была горькая правда: во всем обвинили одного Каримгали.
«Мой маленький отряд бесстрашно бился с врагом, в десять раз превосходящим нас. В рукопашном бою погибло семеро джигитов, пятеро были тяжело ранены… Один джигит, дрожа за свою жизнь, спрятался под арбой, а на другой день, жалуясь и плача, пришел ко мне… Этот презренный трус рассказал мне, что ему говорили налетчики: «Мы — Красная Гвардия, бросай свое оружие и отправляйся в аул. Мы тебя прощаем». И его отпустили».
Так докладывал начальству офицер Аблаев после того, как группа Айтиева отбила вверенный ему обоз с оружием. На следствии Аблаев еще более усугубил «вину» Каримгали. Простодушный Каримгали рассказал Аблаеву, что он и прежде знал Хакима Жунусова. Откровенность Каримгали офицер Айткали Аблаев ловко использовал б своих показаниях: «Будучи в вооруженном отряде, сопровождавшем обоз, Каримгали Каипкожин видел агента большевиков Хакима Жунусова, однако мне об этом не доложил. Жунусов является родичем Каипкожина. В решающий момент этот солдат не поднял оружия против главаря большевиков, изменил воинской присяге, предал интересы велаята, бросил оружие. Таким образом, основная вина в пропаже обоза и гибели наших джигитов падает на Каипкожина».
