Нурум посмотрел на Каримгали. Возле него стоял полковой мулла Хаирша-кази в белой чалме и что-то говорил. О чем шла речь, Нурум не слышал, слишком далеко они стояли. «Наверно, заставил его читать имам…»— подумал Нурум. А Каримгали… Каримгали глядел на муллу и блаженно улыбался. Ему и дела нет до всего, что происходило вокруг. Такая, точно такая улыбка блуждала на его лице, когда с ним кто-либо разговаривал в ауле.
Нурум закрыл ладонями лицо, качнулся в седле. Мухортый конь под ним, будто стараясь удержать всадника, чуть расставил ноги, втянул брюхо и тяжело вздохнул.
Нурум вспомнил случай, происшедший летом на сенокосе.
… Тояш, Бекей, Нурум раньше других принялись косить высокий, сочный пырей в Шункырсае. Усердно поработав с самого утра, они к обеду пошли отдохнуть в тени зимовья. И тут заметили неуклюже шедшего к ним долговязого Каримгали. «Помочь нам собрался, но косой не владеет, копнить — еще рано, что же ему поручить?»— советовались косари. Кажется, Тояш сказал тогда: «Да вайте мы его отправим за харчами, а сами отдохнем здесь, чтобы зря не ходить в аул». Все согласились, уверенные, что Каримгали принесет из аула бурдюк айрана, и масло, и хлеб. «У тебя, Каримгали, наверное, от жажды в горле пересохло. На, выпей остатки айрана и отправляйся в аул за едой. Пусть это будет твоей помощью».
Каримгали согласно кивнул головой, не торопясь, вылил айран из бурдюка в деревянную большую чашу, одним глотком выпил «больше половины, взболтнул остаток на дне, выпил все, облизнулся и снова покосился на бурдюк. Все поняли, что он проголодался.
— Пей все, Каримгали, все равно сейчас за айраном пойдешь.
Каримгали выпил все и поднялся.
— Когда мне за едой идти? — спросил он.
— Хоть сейчас, — ответили косари.
Каримгали вскинул на плечи пустой бурдюк, собрался уходить, и тогда Нурум спросил, зачем он пришел к ним — помогать или просто от безделья?
Каримгали по своей привычке улыбнулся.
— Я пришел вам сказать, что умер человек по имени Каипкожа…
«О несчастный, — вздохнул Нурум, вспомнив, с каким беспечным видом сообщил он тогда о смерти отца. — Благодушное, неразумное дитя! Раскрылся перед негодяем-офицером и вот… сам себя угробил. Всю жизнь мыкал горе и ничего доброго так и не увидел, бедняга!..»
Нурум поднял голову. От грохота ружей, казалось, дрогнула вся долина, кони испуганно переступили ногами, насторожили уши, а некоторые тревожно заржали. Дружинники, впервые видевшие, как расстреливают человека, застыли, точно дикие козы; у кого-то невольно вырвалось: «О алла-а…» Там, где только сейчас стоял блаженно улыбавшийся Каримгали, густо всклубился серый дым и начал медленно оседать и рассеиваться, точно хвост пыли за арбой. В редком сероватом дыму Нурум ясно увидел крупное тело Каримгали: не в силах подняться, он странно пригнулся, приник к земле, словно опустился на колени молиться…
Остального Нурум не видел. Стиснув зубы, он смотрел пустыми глазами в сторону казармы и мчался среди подавленных дружинников, качаясь в седле, словно чучело.
I
Казарма превратилась в шумную ярмарку. Ошеломленные утренним событием джигиты опомнились только в казарме. Длинный барак на триста коек потерял всякое подобие человеческого жилья. Прежде в бараке был склад для шерсти и шкурок и принадлежал он братьям купцам Мусе и Жаханше. Новое правительство спешно переоборудовало его в казарму для дружинников — железные сетки узких окон заменили стеклом, вдоль стен поставили деревянные топчаны, с обоих торцов прорублены огромные двери, после чего несуразно длинное строение, похожее на конюшню, превратилось в узкую, многолюдную улицу. Вечером после ужина в казарму, как бараны в овчарню, стекались солдаты велаята, и поднимался такой шум и гвалт, что немудрено было оглохнуть. Чтобы расслышать друг друга, поговорить, побеседовать, дружинники собирались группками по углам. Сегодня предметом шумных толков оказался Жолмукан. Многие смотрели на него с восхищением, его неповиновение сотнику считали отвагой, геройством. Более осторожные покачивали головами, боясь, как бы чего не вышло, но про себя тоже хвалили: «Коль родился джигитом — будь таким!» Одни жалели несчастного Каримгали, другие досадовали на самих себя: «Тряпье мы! Трусы! Были бы все такими, как Жолмукан, можно было бы спасти несчастного. Безвольным оказался Уки со своей десяткой. Эх, позор!» Джигиты постарше предостерегали горячих молодых: «Смотрите, ребята! А то еще попадете в список. Это вам не аул, не степь родная, где легко простят любое баловство. Здесь штрафным конем или чапаном не отделаешься!»
— Эй, Жолмукан! — К четырехгранному столбу, возле которого расположилась десятка Жолмукана, прислонился огромный рыжеватый джигит. — Ты, Жолмукан, зря храбришься, будь осторожней! Тебе могут влепить за невыполнение приказа.
— Что ты мне прикажешь сделать? Завернуть свою душонку в тряпочку и припрятать поглубже в карман?! — хмыкнув, спросил Жолмукан, облокачиваясь на свой топчан.
— Не шути, Жолмукан. Сам всевышний говорил: «Береженого аллах бережет». Храбрость, она тоже не всегда уместна. Послушай меня: давай поменяемся местами.
Я перейду на твой топчан, а ты — на мой.
— Ну и что? Разве на твоем топчане меня не найдут?
— Если и найдут, то не сразу.
— Ну, скажем, не сразу найдут, а дальше что?
— Надо подумать.
— Бежать, что ли, если за мной придут?
— Я тебе не говорю, бежать или не бежать. Я говорю: подумать надо.
— Если придут, тогда и подумаю. Какой я к черту Жолмукан, если стану дрожать заранее! Спасибо за совет, дорогой, не за того меня принял, — холодно сказал Жолмукан.
Молча подошел Нурум, воспаленными от гнева глазами посмотрел на рыжеватого джигита и повернулся к Жол-мукану.
— Жолым, я пойду в город…
— Счастливо, — коротко отозвался Жолмукан. Но едва Нурум вышел из казармы, как в другом конце барака раздался тревожный вопль:
— Идет! Идет!
Нурум остановился, оглянулся. Он не рассмотрел того, кто кричал, но на всякий случай зашагал к своему месту.
— Ой-бай! — завопил еще кто-то. — От Гаруна-тюре!..
Казарма. мигом смолкла, насторожилась. Тишину снова прорезал отчаянный голос:
— Джигиты, остерегайтесь! За нами идут!..
Те, что уже улеглись, испуганно подняли головы, те, что еще не разделись, вскочили с мест. Взбудораженная толпа хлынула к двери за оружием. Некоторые, не успев застегнуться, уже выхватили шашки, готовясь встретить неожиданного врага.
Степняки привыкли к подобным тревогам. Сколько раз приходилось слышать суматошные вопли: «Девушку увезли!», «Скот угнали!», «Чужой на покосе!». Сколько раз приходилось им участвовать в погонях, драках, барымте, жарких схватках, где свистели камчи, ломались копья, трещали головы и падали джигиты с коней. И сейчас, несмотря на «железную» дисциплину, перед незримой опасностью у них вновь, как и в степи, взыграла кровь.
— Бей! В кровь колоти, кто войдет!
— Огрей по морде негодяя!
— Гони, как собаку из мечети!
— Захотели над кем покуражиться, мерзавцы!
Разбушевавшаяся толпа ощетинилась, точно кошка перед собакой. С двумя вооруженными джигитами и с наганом в кобуре в казарму самоуверенно входил Аблаев. Не обращая внимания на зловеще застывшую толпу, он направился к тому месту, где расположились джигиты Жолмукана и Нурума.
Дружинники сразу почуяли, что офицер зашел к ним неспроста. Недаром всколыхнул их тревожный клич: «Идет! Остерегайтесь!»
— Бараков, выйди! — приказал Аблаев, подойдя к топчану Жолмукана.
Без шинели, без шлема, тот продолжал сидеть как ни в чем не бывало.
Метнув недобрый взгляд на Аблаева, Жолмукан холодно отозвался:
— Привет, господин Аблай, присаживайся. Поговорим, если у тебя дело ко мне.
Спокойный вид Жолмукана, его глухой, вызывающий голос взбесили офицера.
— Встать! Одевайся, скотина! — завопил Аблаев, притопнув в ярости ногой. — Перед офицером солдат должен вытянуться в струнку! Ишь, подлец, расселся, как на тое!
Нурум стоял, прислонившись к стене, внимательно наблюдал за Жолмуканом и Аблаевым. Он сразу понял, что Аблаев — это тот самый офицер, который приезжал в их аул, чтобы схватить Хакима. «Значит, пути наши опять встретились? Теперь он хочет схватить Жолмукана… За неподчинение приказу…» Нурум издали сверлил глазами Аблаева, будто стараясь запомнить каждое его слово, каждое движение.
Жолмукан поднялся, сделал шаг вперед и насмешливо поинтересовался:
— Куда ты меня зовешь? Может быть, ты стал сватом нашего аула и приглашаешь меня на той?
Аблаев окончательно рассвирепел.
— Связать его! Мерзавец, отказывающийся честно служить велаяту!
Заметив угрюмые лица кольцом стоявших дружинников и поняв, что им не сладить с кряжистым, крутоплечим джигитом, два солдата, сопровождавших Аблаева, беспомощно переглянулись.
