— Три тыщи с половиной штук.
— Может, и больше — считали плохо. Но не в счете суть. Знали мы, что ордынцы нам сего не простят, и стали ров рыть, насыпь сделали, приготовили все мушкеты и пистоли, зелье с кораблей сняли, в рощах на деревьях гнезда дозорные уладили. Ждать пришлось недолго, по первому снежку задымили дозорные костры— недруг близко. Изготовились мы, ждем. Зашевелилась снеж-
пая степь, почернела от всадников, а мы ждем. Катится на нас лавина, а мы ждем. Подоспела пора — ударили из мушкетов, сразу сникла передовая волна, поредела. Тех, кто проскочил, из пистолей прицельно добивали. Не столь от потерь, сколь от страха перед «диковинными стрелами» ордынцы повернули вспять, да и не тревожили нас всю зиму. А мы по-хозяйски убитых лошадей татарских переделали на солонину, шкуру на обувь перешили...
— И паруса тоже перешили,— вставил Славко.
— А подожди ты с парусами. Паруса уж потом... А по весне прибег к нам на лодчонке Ионаша...
— Нет, ты расскажи, как святыню осквернил?—кипятился дед Славко.
— Ну и расскажу. Посредь зимы прибился в ватагу один монашек вшивый...
— Это я, стало быть,— спокойно уточнил отец Иохим.
— Да, ты, Ешка.
— Отец Иохим,— еще раз уточнил Ешка.
— И поселил я его на свою голову рядом с дедом. Ты ведь знаешь, атаман, в то страшное время о боге забыли. Мы совсем о вере не думали — не до того было. А тут эти два душеспасителя стали меня и ватажников стыдить, веру православную стали в нас пробуждать. И придумал этот хмырь болотный Ешка...
— Сказано тебе —отец Иохим...
— И придумал Ешка превратить корабль «Святую Агнессу» в церкву...
— И не только в церкву, но и в святыню. Ибо ведомо было: обитель сия вывела вас на волю.
— «Агнесса» к той поре вмерзла в лед, и стал Ешка водить туда ватажников кажинную неделю молиться. Я тоже ходил... Себя назвал он отцом Иохимом, хотя, поверь мне, атаман, ни одной молитвы не знает. Не знаешь ведь, Ешка?
— А проповеди? — Ешка допил из чарки вино.
— Проповеди читает бойко. Как начнут с дедом ватажников стыдить да увещевать — выходят они оттуда не то чтобы казаки- разбойники, а истинно ягнята. А из святых Ешка знает всего двух: Илью-пророка да Моисея. А придумал он, это уж по твоему, дед, наущению, ты не отпирайся, завести своего пророка, чуть ли не святого. И кто этот пророк —тебе, Василько, ни за что не угадать...
— Я еще менее отца Иохима о пророках наслышен. Ты уж сам говори, кого.
— Тебя! Да, да. И кажинную заутреню ватажники молили бога о возвращении к ним воина-освободителя Василия Победоносца.
— Зачем это? — серьезно спросил Василько.
— Человек верой силен,— сказал дед Славко,— а тебе они и ранее, как святому, верили, и на вере этой ватага держалась, и нам ли эту веру было терять в годину шатаний и раздоров? Может, без веры в твое возвращение да без святыни той разбрелись бы людишки, кто куда, и снова бы влачили ярмо по иным разным местам. А сейчас мы, как и при тебе,— вольны.
— А ежели я вас на войну позову?
— Это уже было однажды. Разве мало легло другов наших в Кафе? А упрекнул ли кто тебя в этом? Потому как в битву за волю ты людей водил. Ежели и сейчас за истинную свободу на войну позовешь — пойдут. Может, не все, но многие. Ибо нашими, с отцом Иохимом, стараниями они еще больше верят тебе.
— Ивашке разве не верят?
— Ивашка совсем другой человек. Он над телесами ватажников власть имеет, а над душами и умами владей ты.
— Я отару пасти буду. Надоело мне все, устал,— сказал Ивашка, не то соглашаясь с гусляром, не то обидевшись.
— Ладно, Ивашка, говори дальше...
— Зиму прожили кое-как, голода, правда, не было, к весне стали думать, как дальше хозяйствовать. Овец надумали разводить: степь без конца и края, травы сколько хочешь. Землю пахать начали, хлеб посеяли. Все вроде бы пошло хорошо. В начале лета прибежал до Дону Ионаша и рассказал, что туркове взяли Кафу... и про тебя рассказал, будто видел в Стамбуле, в цепях. И еще сказал, что султан про наши корабли разнюхал и пошлет за ними войско. А нам это, сам понимаешь, совсем не к чему. И решили мы те корабли разобрать, все одно пришла пора жильем обзаводиться, не в норах же все время жить, а лесу тут на сто верст в округе ни палки. Рощи рушить не хотелось — дозор и то поставить негде будет. А дед с Ешкой давай этому воспротивляться. Дескать, святыню рушить не дадим. Ватажники, вестимо, за них.
— Ты посмотри,— сказал атаману дед Славко,— паруса священные на портки перешили. Это ли не кощунство...
— Не перебивай, старик, а то брошу говорить... Грек Ионаша масло в огонь подлил: сказал, что Агнесса святая не из православных и молиться ей грех. Тут уж совсем разброд пошел. Микеня со своими казаками от нас отвалился — теперь его стоянка на пол- согни верст пониже.
— Была у собаки хата,— заметил Ешка.— Разбойничает твой Микеня, караваны грабит.
— Ладно, пусть грабит. Я тут ни при чем.
— Как это ни при чем? Ты отпустил. Снесть бы ему голову, другим бы не повадно было.
— На вторую зиму Ахматовы ордынцы зачастили. То один набег, то другой. Меньше хозяиновали, чем воевали. А людишек
к нам прибывает все больше и больше. Набежали всякие прохво- сты. Держать их в послушании все трудней и трудней. Да надо ли держать и доколе держать? Вот голова от мыслей сих разламывается. Потому отдам я тебе атаманство не только с радостью, но и с покорным прошением. Буду при тебе, кем хочешь, только осло- бони от атаманства. Еще раз говорю: устал я.
— Загадал ты мне, Иваша, немалую загадку,—сказал Василько,— и пока я на людей да на жизнь вашу не погляжу, разгадывать не стану. Недаром на Руси говорят: утро вечера мудренее.
Когда Ешка и дед Славко ушли к себе, Василько спросил хозяина:
— Я вижу, мешали они тебе?
— И тебе будут мешать.
— Это как же? Растолкуй.
— А вот так. Ты, я чаю, не просто так с турецкими гребцами приехал?
— Не просто.
— Они думают, что ты ради воли с турками хитришь. А как увидят, что султанову сторону гнуть будешь — из пророка в великого грешника превратят — и делу конец. Так что ты с ними лучше в открытую...
— А я разве по-иному делал когда-нибудь?
Укладываясь спать, Василько спросил:
.— А баб в ватагу берете?
— Берем. Почин твой был. С Полихи.
— Ты ее... женой?
— Служанка. Я с другой венчан. Может, жива...
— А моя жива, как ты думаешь?
— Бог ее знает.
Утром, чуть свет, Василько вышел на стан, расспросил, где лавка Ионаши, и пошел туда. Понял, что Ионаша оба раза в ватагу приходил не по своей воле. И его он по темечку тюкнул не просто. «Схвачу мерзавца и вытащу на круг. Осудим и с камнем в воду»,—думал атаман, подходя к дощатой лачуге.
Рывком отворив дверь, Василько ворвался в лачугу. Она была пуста. Сквозняком через открытую дверь сдуло сухую траву с лежанки, на полках загремела пустая посуда. «Сбежал, мерзост- ник»,— произнес сквозь зубы атаман, захлопнув дверь.
Целый день ходил он по стану, побывал в кошарах и на хлебных полях, говорил с людьми и все больше и больше понимал усталость Ивашки. Вспомнив мечту его о вольном городе в степи, атаман понял, как тяжело было Ивашке окончательно похоронить ее здесь. А о том, что мечту эту он похоронил, было видно по всему. Отары, пашни, кузницы, швальни имели и держали те ватажники,
которые прибыли с Ивашкой на корабле. Разобрали корабли. Доски, брусья, гвозди, паруса и снасти поделил-и они между собой,, оставив на майдане только мачту да изображение лика святой Агнессы. Поэтому устроили себе кое-какие жилища и были кое- какие достатки. А вся голытьба, прибившаяся к ватаге позднее, оказалась у старых хоеяев в работниках, жила по лачугам, в норах, а то и просто, в бочках. О каком вольном, равноправном житье речь, если тот же ватажник, недавно сам бывший в цепях, рад заковать теперь в »такие же цепи другого? Сам был нещадно бит, а сейчас готов сунуть кулаком в рыло работнику своему по любому поводу. Если у Норного камця люди были равны, то теперь разделились на бедных и богатых, и если ватажники в Кафе поднялись на богатеев, то теперь у них самих бедняки устраивают волнения и беспорядки. Вот тебе и вольный город!
...А вечером, позвав к Ивашке деда Славко, атаман начал разговор:
— Вольный город, о коем мы вместе мечтал следует забыть. Не здесь этот город возводить надо и не так. Нам такая затея не по зубам.
— А кому по зубам? — спросил Ивашка мрачно.
— Всему русскому люду надо за волю битйся. Вся Русь*у ордынцев под пятой, а мы только о себе думаем.
