— И у меня? Это значит, что они будут твои.
— Ты глупый! Тебе раньше двадцати семи лет, когда ты полностью закончишь ученье, жениться нельзя. Пойми, я умру в тридцать лет и не смогу родить тебе семерых. Вообще-то я тебя люблю, но такая плодовитость... О, Феликс, нет! Линии лгут. Ну, оставим это. Посмотри мне в глаза, Феликс, и скажи прямо: что говорила обо мне тетя Аглае?
— Она сказала, что, пока она жива, дядя Костаке не удочерит тебя.
— Так оно и будет.
X
Через несколько дней дядя Костаке получил по почте письмо. Так как на его имя письма никогда не приходили — все писали Отилии, а деловая корреспонденция посылалась по другим адресам, — то он взволновался так, будто получил телеграмму. Он с лихорадочной поспешностью надел очки, ушел в гостиную, аккуратно надорвал конверт иголкой и прочел письмо два раза подряд. Оно было написано нарочито прямым почерком, чтобы нельзя было узнать автора, и гласило следующее:
Уважаемый домнул Джурджувяну!
Мне известно, что вы намерены удочерить вашу падчерицу, домнишоару Отилию. Если бы вы сделали это при жизни вашей супруги, я понял бы вас Но теперь, когда домнишоаре двадцать лет, это по меньшей мере забавно. Я по-дружески сообщаю вам, что очень многие полагают, будто вы сожительствуете с этой милой девушкой и хотите удочерить ее для того, чтобы оставить ей свое состояние. Поступайте как знаете, но я спрашиваю себя, что скажет ваша семья по поводу этого старчески слабоумного решения. Мне лично незачем было бы вмешиваться в ваши дела, но признаюсь, что я возмущен и решил из человеколюбия и чувства справедливости привлечь внимание судебных властей к данному случаю, ибо я знаю эту весьма современную и независимую барышню и не хотел бы видеть, как она разоряет своего «папу», а сама развлекается на улицах с юнцами из консерватории. Поищите себе для своих вожделений женщину постарше и не «удочеряйте» несовершеннолетних. Надеюсь, что это предупреждение вразумит вас и вы не будете дожидаться, пока я расскажу вашей сестре, доамне Аглае Туля, все, что знаю о галантных авантюрах ее любимого брата.
Ваш друг и доброжелатель.
Если бы дядя Костаке получил пощечину, и тогда он не испытал бы большего потрясения, чем от этой пошлой анонимки. Он побледнел, на лбу у него выступил холодный пот. Бормоча бессмысленные слова, он принялся растерянно ходить по комнате. Отшвырнул письмо, поднял его, опять перечитал, повертел во все стороны. Двинулся к двери, потом снова вернулся. Лицо дяди Костаке перекосилось, словно его мучила сильная боль, и, чтобы успокоить взвинченные нервы, он даже попытался заплакать. Его охватил безумный страх. Он боялся чужого мнения, в особенности мнения Аглае, и одна мысль о вмешательстве властей вызывала у него болезненное отвращение. Он уже видел, как его арестовывают, ведут в полицию, как люди указывают на него пальцами. Письмо являлось в его глазах грозным, неопровержимым документом. Дядя Костаке, как всякий, кому редко доводилось брать в руки перо, благоговел перед тем, что написано другими. Когда жилица одного из его доходных домов покончила с собой и в газете было упомянуто имя дяди Костаке, просто как имя домовладельца, он в ужасе от того, что теперь все будут тыкать в него пальцем, на несколько дней заперся Дома. Сейчас Костаке вздрагивал при каждом скрипе калитки, от громыхания каждого экипажа, точно письмо Должно было повлечь за собой немедленные страшные последствия. Ни на один миг ему не пришло в голову задуматься над происхождением этого послания, и никакая догадка о том, кто мог быть истинным автором, не мелькнула в его уме. Оно само по себе было реальностью, которая, подобно смертному приговору, повергала его в панику, и он лихорадочно обдумывал, что ему делать. Прежде всего инстинкт самосохранения подсказал ему спрятать его, и он засунул конверт поглубже в карман. Он считал, что, удалив анонимку таким манером, он уже принял меры предосторожности. В глубине души он решил ни в коем случае никому не показывать письма. И все-таки он не чувствовал себя в безопасности. В письме упоминалось об Аглае, а Аглае жила рядом. Костаке страстно захотелось убежать отсюда, и он вспомнил, как Отилия просила его переехать из этого квартала. Мысленно он что-то предпринимал для переезда с улицы Антим на улицу Штирбей-Водэ, но Аглае, точно кошка, следящая за мышью, парализовала волю старика и приковала его к месту. Он не мог уехать, ибо никак не сумел бы объяснить Аглае свой отъезд. В смятении дядя Костаке воззвал про себя к Паскалополу. Он будет умолять Паскалопола вывести его из этого затруднения; ведь в конце концов тот виноват во всем, что свалилось на его, Костаке, голову, — ведь это он уговаривал его затеять удочерение. Но тогда придется показать Паскалополу, что ему написали. Костаке было стыдно, он понимал, как жестоко осквернены его чувства к Отилии. Показать кому-нибудь письмо для него было равносильно подтверждению всего того, о чем там говорилось. Решив потом найти способ избавиться от письма, он запрятал его на самое дно кармана.
Костаке так долго сидел в гостиной, что Отилии надоело ждать его за столом, и она наконец отправилась за стариком. Он был окружен плотным облаком табачного дыма.
— Папа, что ты тут делаешь? — крикнула она с упреком, и погруженному в свои мысли Костаке этот упрек внушил ужас. — Вся комната пропахла табаком. Иди обедать.
Она подошла к окну и распахнула его. Дядю Костаке испугало это общение с внешним миром.
— Н-н-не открывай окно, Отилия, не надо!
— Да что с тобой сегодня, папа, отчего ты такой бледный? Почему ты заперся здесь? Для того, чтобы курить?
— Посмотри-ка, у тебя упало письмо. Это то самое, что ты сейчас получил?
Отилия, ни о чем не догадываясь, говорила своим обычным, спокойным тоном, но слова ее казались Костаке ударами кинжала. Он был как в бреду. Глядя на пол, он торопливо порылся в кармане и заметил, что подкладка порвана и конверт выпал. Отилия взяла конверт, вытащила письмо и не слишком внимательно взглянула на него. Она привыкла всегда удовлетворять свое любопытство, не встречая никаких возражений со стороны Костаке. Дядя Костаке испустил гортанный вопль...
— Не-не-не читай, этого нельзя читать...
— Как, папа, у тебя завелись тайны? Ты меня заинтриговал! Кто это пишет тебе так резко?
Костаке упал на стул, весь в поту, а Отилия с любобытством быстро пробежала глазами первые строчки. Она сразу стала серьезной, на лице ее отразилась усталость.
— Я ничего другого и не ожидала, папа. Униженный Костаке прошептал:
— Величайшие негодяи! Ты — моя доченька, слышишь?
— Как ты думаешь, кто это писал?
Костаке растерянно смотрел на нее и не отвечал.
— Папа, держу пари, что это сочинял Стэникэ. Его почерк, мало того — его стиль. Все это дело рук тети Аглае.
— Не может быть! — запротестовал Костаке.
— Может, может. Но тебе не надо расстраиваться. Почему это Паскалопол решил, что ты должен удочерить меня? Какая польза от пустых, ненужных формальностей? Поверь, папа, для меня ты всегда останешься таким же. Не утруждай себя подобными пустяками. Надеюсь, тогда тетя Аглае и компания оставят нас в покое.
Дядя Костаке покорно слушал ее и все больше успокаивался. Постепенно его глаза, губы, все лицо оживало, и он, счастливо улыбаясь, всем своим существом одобрял то, что говорила Отилия. Кошмар рассеялся, все закончилось благополучно.
— Доченька моя, — сказал он, — Отилика моя, ты же знаешь, что у меня только ты одна. Я все оставлю тебе, будешь жить, как принцесса. Я знал, что ты все понимаешь. Я в тяжелом положении, чрезвычайно тяжелом. Аглае все время не дает мне покоя, но я не считаюсь с тем, что она говорит. Будем осмотрительны, очень, очень осмотрительны! Хорошо? Зачем тебе другое имя? Разве ты не моя дорогая Отилика, разве не тебе я все оставлю?
— Конечно, конечно, папа, — отвечала в тон Костаке странно серьезная Отилия, — я останусь и дальше Мэркулеску, а на самом деле буду по-прежнему дочкой папы Джурджувяну.
— Так, так, — не совсем понимая смысл ее слов, поддакивал Костаке.
— Папа, пойдем обедать, — другим тоном сказала Отилия.— Иди, суп остынет.
Отилика, хочешь, чтобы папа купил тебе, ну, красивое платье или шляпу? — предложил развеселившийся Костаке.— Дать тебе сто лей?
— Если хочешь, дай, папа, — отвечала Отилия, которую это предложение даже не обрадовало, а удивило.
Костаке сунул руку в карман пиджака и в нерешительности долго держал ее там.
— Деточка, может быть ты лучше сначала пойдешь посмотришь, что тебе нравится? Выбери, а я потом дам тебе сколько понадобится.
Отилия взяла его за руку и потащила из гостиной.
— Как хочешь, папа!
— Отилика, ты присмотри себе что-нибудь и скажи, чтобы это оставили за тобой, — уже в столовой вернулся к прежней мысли Костаке. — Если у тебя есть деньги, заплати сама, а я тебе отдам после. Ты знаешь, до конца месяца мне будет трудновато.
