— Где ты так задержался? — спросила она. Феликсу тяжело было сознаться ей:
— Когда я вернулся из университета, дядя Костаке послал меня к Симиону посмотреть, что с ним. Он встал с постели и говорит, что здоров. Но, по-моему, он как-то странно изменился.
— И, разумеется, говорили обо мне!
— Нет! — солгал Феликс.
— Впрочем, мне это так же безразлично, как и то, что собирается сделать папа. Я люблю его, но прекрасно знаю, что есть вещи, которые он не в силах совершить, иначе он давно бы это уже сделал. У Паскалопола добрые намерения, но напрасно он беспокоит папу. Сейчас они, конечно, где-нибудь вместе. Ну какое для меня имеет значение, буду я называться Джурджувяну или Мэркулеску? О деньгах папы я не думаю, я и представить себе не могу, что он когда-нибудь умрет. А если бы это и произошло, разве ты можешь вообразить, что я буду жить здесь, носом к носу с тетей Аглае? Уф-ф! Когда-нибудь я с этим покончу.
Отилия сидела, уткнув подбородок в колени. Она взяла со стола печенье, откусила от него и стряхнула крошки на пол.
— Что ты сказала бы, Отилия, — заговорил Феликс, — если бы я на время оставил университет и нашел себе службу?
— И чтобы я поселилась с тобой, да?
— Да, — сознался Феликс.
— Я сказала бы, что ты неразумен, что ты взбалмошен. Для чего это делать? Ты хочешь испортить свою будущность? Стать вторым Тити? Папа по-своему любит тебя. Он тебе ни в чем не препятствует. Тебе нужны деньги и прочее, почему же ты не скажешь об этом мне, почему все носишься с какими-то нелепыми планами?
Феликс встал, подошел к Отилии, опустился на колени и обнял ее вместе со стулом, прижавшись щекой к ногам девушки. Отилия рассмеялась, ее это позабавило, но все же она не сумела скрыть от Феликса свое волнение.
— Отилия, тебя первую я узнал и полюбил, — пылко сказал Феликс.
— Первая победа, — уточнила Отилия. — А когда будет вторая?
Не смейся, Отилия, ты первая и последняя. Мне не нравятся другие девушки, в университете я ни на кого не смотрю. Я даже сам не знаю, люблю ли я тебя как невесту или, быть может, как мать, хотя мы одних лет. Люблю тебя, люблю!
— Люблю тебя, люблю, — тихо, без всякой насмешки передразнила Отилия.
— Пойми, я нашел в тебе все то, о чем тосковал с детства, ты и вообразить не можешь, как серьезна моя любовь. Я люблю тебя, Отилия, не смейся, — все более горячо продолжал Феликс, осыпая быстрыми поцелуями колени девушки, — я не могу думать, что ты меня обманывала, что ты лишь играла мною. Я хочу, чтобы ты стала моей — позднее, когда сама велишь. Я буду работать, многого добьюсь в жизни, но только с тобой и ради тебя. А ты лишь забавлялась, Отилия, ты не любишь меня по-настоящему!
— Нет, Феликс, я вовсе не забавлялась, я люблю тебя, но тоже пока не могу определить, люблю ли я тебя как брата или, так сказать, как возлюбленного.
Феликса немножко опечалил этот тон сестры, ему хотелось бы услышать от Отилии совсем другое. Она угадала это.
— Феликс, не серди меня, не хмурься. Я люблю тебя. Люблю, люблю, люблю, но именно поэтому и не хочу, чтобы ты натворил глупостей. Подожди, покуда убедишься, что действительно любишь меня. Я позволяю тебе экспериментировать, найти мне соперницу.
— Отилия, ты меня обижаешь.
— Ох, Феликс, ты фанатик. Я ведь не говорю, что ты мне не нравишься. Но вставай скорее, не то придет Марина и застанет нас в этой патетической позе. Уф, у меня даже колени затекли. В конце концов, Феликс, нужно, чтоб', ты понял: я хочу видеть в тебе не просто красивого юношу и обожателя, а истинного друга, который будет уважать меня так, как не уважал никто, и поддержит меня, когда мне придется уйти на все четыре стороны. Потому что, Феликс, настанет время, когда я буду одинокой, страшно одинокой. Я люблю тебя и иначе, Феликс, я стану для тебя когда-нибудь и другой, но теперь я хочу, чтобы ты был мне братом. Скажи, почему ты решил уехать именно сейчас?
— Потому что для меня невыносима та гнетущая
атмосфера, в которой ты живешь, потому что вся эта злоба ожесточает меня, заставляет ненавидеть людей.
— Бог знает, какого вздора они тебе там наговорили! Отчего ты волнуешься? Это ведь не сегодня началось, Феликс, а очень давно, когда я была еще маленькой. Тетя Аглае видела, что я инстинктивно тянусь к роскоши, и, пользуясь скупостью бедного папы, безжалостно преследовала меня. Как-то раз папа принес мне платье с кружевным воротником, и хотя мне тогда было лет десять, я сразу увидела, что оно старое. На нем прожгли маленькую дырочку, которую потом заштопали. Мне показалось, что где-то я уже видела эту бежевую шерсть. От утюга платье слишком блестело, но вообще было довольно приличное. Мы, то есть папа, я, тетя Аглае и Аурика, собирались ехать в Национальный театр. Их знаменитый Тити тогда был в пансионе. Я не хотела ехать, потому что мне не нравилось платье. Всякий другой на месте папы рассердился бы, но он всегда был такой кроткий. Он ходил по комнате и доказывал, что платье мне очень идет, что он купил его у портнихи и так далее, все вертел меня и разглаживал рукой складки. Я готова была и плакать и смеяться. В конце концов я поехала. Если бы ты знал, что произошло в театре! Аурика, которая и тогда любила уколоть, сделала вид, что она огорчена, и захныкала: «Мама, почему ты отдала мое платье Отилии? Это мое платье!»
Так я пережила первый большой позор, потому что для меня нет ничего унизительнее, чем надеть чужое платье. Когда мы вернулись домой, я изрезала это платье на мелкие кусочки.
Аурика приезжала в школу, где я училась, хотя ее никто туда не звал, и делала вид, что принимает во мне участие. Если кто-нибудь из учениц спрашивал: «Вы ищете вашу кузину?» — «Да-а... Только она мне не кузина, — сладко отвечала Аурика. — Это просто девочка, которую мы воспитываем из милости, пусть себе учится».
Ты понимаешь, что это для меня значило? Ведь она говорила это в школе, а ученицы такие злые. И за что, скажи пожалуйста? У меня были родные мать и отец, а папа мне отчим. Я по рождению ничуть не ниже этой высохшей Аурики. Но тетя Аглае терпеть не могла маму и не хотела, чтобы папа женился, да еще на женщине с ребенком от первого брака. Папа очень любит детей, конечно на свой лад, и все они рассчитывали, что он будет воспитывать Тити и компанию и оставит им наследство. В конце концов пусть он так и сделает, только бы они меня не трогали. Тетя Аглае и Аурика были настолько жестоки, что постоянно твердили мне при посторонних: «Напрасно ты подлизываешься к Костаке и забавляешь его, он тебя не любит. Я на его месте тоже тебя не любила бы, оттого что ты не родной ребенок, не моя кровь».
Все это они мне говорили, когда я была еще совсем девочкой. И ничего нет удивительного, что я так привязалась к Паскалополу. Он знал меня еще маленькой, я с детства привыкла обнимать и даже целовать его. А ты косишься, когда я сейчас делаю это. У Паскалопола, конечно, много шика, и позднее он стал нравиться мне как мужчина. Могу сказать, что он не всегда разыгрывал из себя дедушку. Ну вот, ты опять надулся… Так вот, я до дна испила горькую чашу и теперь плыву по течению. А у тебя не хватает выдержки подождать несколько месяцев! Не бойся, Феликс. Тете Аглае я в некотором роде дорога. Да, да. Она привыкла ко мне, привыкла, чтоб было кому говорить колкости. Если бы я уехала, она заболела бы неврастенией и, наверное, разыскала бы меня — надо же ей в кого-то метать громы и молнии. Ой, Феликс, что ты делаешь?
Феликс изо всей силы сжал Отилию в объятиях и крепко поцеловал, словно хотел утешить за все ее беды.
— Ты просто невозможен, ты задушишь меня! Разве так целуют! Точь-в-точь пиявка! Вот и видно, что ты не учился в консерватории. Поцелуй не должен быть таким грубым, как будто ты хочешь меня съесть, а нежным, деликатным. Вот так, домнул!
Отилия встала, чтобы показать, каким должен быть поцелуй, и очень осторожно, чуть коснувшись его губ, поцеловала Феликса. Феликс хотел еще раз обнять ее, но она притворилась рассерженной и храбро уперлась ему рукой в грудь.
— Ну уж нет! Прошу тебя сесть на свое место за стол! Ты еще ничего не ел. Поскорей заканчивай обед, а потом я буду изучать твою руку. Я достала книгу по хиромантии. Вот я, например, проживу только до тридцати лет. Этого совершенно достаточно, потому что я не желаю стать мумией. Линия сердца у меня чистая, это значит, что я девушка с душой, способная глубоко любить (как смешно!). В книге говорится, что такие линии были у женщин эпохи французской революции, у мадам Тальен, например. Черточки вот здесь, на ребре ладони, под мизинцем, означают число детей. Посмотрим: один, два, три, ох, это ужасно, Феликс, у меня будет семеро детей. Нет, нет, это невозможно. Мне это не нравится, я хотела бы только одного, мальчика. Дай руку, я посмотрю, сколько будет у тебя. Ужасно! И у тебя тоже семь.
— И у меня? Это значит, что они будут твои.
