Отилия взяла его за руку и потащила из гостиной.
— Как хочешь, папа!
— Отилика, ты присмотри себе что-нибудь и скажи, чтобы это оставили за тобой, — уже в столовой вернулся к прежней мысли Костаке. — Если у тебя есть деньги, заплати сама, а я тебе отдам после. Ты знаешь, до конца месяца мне будет трудновато.
Вскоре пришел Паскалопол и сообщил дяде Костаке, что юрист подготовил все документы и теперь надо выполнить необходимую процедуру. Костаке вместо ответа кивнул в сторону Отилии.
— Что случилось? — изумленно спросил помещик.
— Случилось то, что я не хочу, чтобы вы и дальше теряли из-за меня время, — сказала Отилия. — Я не желаю менять свое гражданское состояние.
— Но, домнишоара Отилия, то, что мы делаем,— в ваших интересах.
— Я не хочу никаких жертв. Мне и так хорошо. Зачем менять имя на год или два, ведь, когда я выйду замуж, я опять лишусь его.
— Дело не в имени.
Отилия повисла на шее у Паскалопола.
— Я знаю, что вы добрый, но мы с папой передумали. Правда, папа?
Костаке поспешно подтвердил это. Паскалопол покраснел.
— Как, Костаке, и ты того же мнения?
— Да, да, — растерялся Костаке, — если Отилия так говорит, значит она права.
Паскалопол испытывал неловкость; опустив голову, он постукивал пальцами по столу. Он жалел о своем вмешательстве в это дело и боялся, как бы не заподозрили, что он преследовал здесь какую-то личную цель.
— Как вам угодно, — сказал он наконец, — я не имею права вмешиваться. Я полагал, что таково ваше желание.
И, немного задетый, он поднялся, собираясь уйти. Отилия удержала его за руку.
— Вы не покатаете меня в экипаже завтра вечером? Мне ужасно скучно...
Паскалопол снова превратился в воплощенную любезность:
— Но я в вашем распоряжении, домнишоара Отилия. Завтра в шесть часов я приеду за вами.
— Приезжайте за Отилией, — сказала с улыбкой девушка. — Ведь вам все равно, Мэркулеску она или Джурджувяну.
На другой день вечером Феликс вернулся из университета в довольно угрюмом настроении. Когда он проходил с товарищами по проспекту Виктории, его внезапно настигла Аурелия, которая шествовала об руку с Тити. Это была ее новая выдумка, ей льстило, что она идет по улице с молодым человеком. Тити согласился нарушить свое обычное затворничество, ибо опять переживал эротический кризис и мечтал обрести другую Ану, надеясь, что на этот раз ему повезет больше. Феликсу пришлось с отвращением терпеть на своей руке руку барышни, которая горделиво продолжала прогулку между двумя кавалерами. Но еще больше раздражала Феликса ее болтовня.
— Вы знаете, профессора очень хвалят Тити, — объявила она. — Тити будет великим живописцем.
Аурика говорила это с той же обижавшей Феликса манерой, что и Аглае, как бы желая противопоставить гениальность Тити посредственности его, Феликса.
— Расскажи сам, Тити, что тебе говорили профессора?— потребовала Аурика.
Тити не заставил себя долго просить и начал свое повествование, изобразив целую сцену, из которой явствовало, что в Школе изящных искусств некий не пользовавшийся широкой известностью профессор отметил, что у Тити с рисованием «дело подвигается». Феликс слушал невнимательно, подыскивая предлог для бегства.
— Мне кажется, вы не радуетесь, как следовало бы, успехам Тити, — упрекнула его Аурика.
— Да нет, да нет, как же! — воскликнул Феликс, ища глазами товарища, за которого можно было бы уцепиться.
— Тити очень много работает, к тому же у него талант, — продолжала петь дифирамбы брату Аурика. — Не всякий родится таким счастливцем... Вот я, например... А как ваши дела в университете? Воображаю, как вам трудно столько заниматься, пожалуй, это не для вас — вы такой слабенький, и родных у вас нет.
Феликс рассердился. Эти неуместные соболезнования, время от времени высказываемые семьей Туля и никак не льстившие его самолюбию, злили юношу. В душе он глубоко презирал Тити, которого считал тупицей, и верил, что сам он гораздо больше понимает в искусстве и литературе. Тем не менее Феликс никогда не стал бы писать., Честолюбие не позволяло ему даже предположить, что в том деле, которому он посвятит себя, он не достигнет первого места. А он сознавал, что в искусстве и в литературе успех часто бывает делом случая. Феликс был более начитан, чем его товарищи, но, унаследовав кое-какие черты трезвого отцовского характера, питал уважение только к научной карьере. Он хотел стать крупным врачом и всесторонне развитым человеком — не более того. Неудача, которая могла бы его постигнуть, если бы он попытал счастья в другой области, представлялась ему позорной. Воспользовавшись толкотней, Феликс резко вырвал у Аурики свою руку и отстал, скрывшись в толпе проходящих. Пораженная Аурика в отчаянии искала его взглядом и выразила Тити свое недовольство:
— Домнул Феликс совсем не рыцарь.
Феликс самой короткой дорогой побежал домой. Дядя Костаке сидел за столом и набивал сигареты табаком из табакерки. Он уже поел, перед ним стояла только тарелочка с яблочной кожурой да на скатерти остались крошки хлеба. Старик казался удрученным. Феликс увидел на столе всего один прибор — на том месте, которое обычно занимал он сам, — и это его удивило. Место Отилии пустовало, не заметно было даже никаких признаков того, что она здесь сидела. Старик позвонил, и Марина принесла Феликсу ужин. Она тоже выглядела иной, была еще более неопрятна, чем всегда, зевала без всякого стеснения, не скрывая, что ей все надоело. При Отилии она никогда не позволила бы себе этого.
— Оставьте все на столе, — громко зевая, сказала она, — завтра утром я уберу.
Тогда Феликс вспомнил, что Отилия просила Паскалопола заехать за ней в экипаже, и решил, что она с помещиком где-нибудь в городе. Вопреки всем доводам рассудка он не мог подавить сильнейшую досаду. Он взглянул на часы — было половина десятого. Отилия могла не ложиться спать до зари, но никогда не проводила ночи вне дома, она возвращалась из города не позже девяти часов, и Паскалопол, сочетавший галантность с отеческим отношением, не задерживал ее больше. Феликс подумал, что, возможно, Отилия чем-нибудь огорчена и поднялась к себе в комнату?
— А где домнишоара Отилия? — спросил он в присутствии Марины.
Дядя Костаке, занятый изготовлением сигарет, не расслышал его, а Марина, выходя из комнаты, загадочно ответила:
— Ну, Отилия так Отилией и останется!
Феликсу захотелось стукнуть кулаком по столу от злости, что он не сумел понять такую простую вещь. Он обратил всю свою ярость против гнилого яблока и с остервенением искромсал его. Костаке набивал сигареты и не переставая курил, обволакивая стол пеленой дыма. Наконец он сказал:
— Феликс, мы не станем теперь заставлять Марину стряпать вечерами, это для нее лишний труд. Если хочешь, она будет тебе приготовлять какой-нибудь легкий ужин. Но можешь ужинать в городе, развлекаться, приходить домой, когда тебе угодно.
Феликс не понял его. Ужинать в городе — где, на какие деньги?
— Где ужинать?
— Где хочешь. В ресторане. Я дам тебе денег.
И дядя Костаке вытащил из кармана горсточку монет.
— Вот еще двести пятьдесят лей, знаешь, те, за которые ты расписался.
При мысли о более свободном образе жизни Феликс сначала обрадовался. Но он не мог не заметить, что дядя Костаке посылает его ужинать в городе на его, Феликса, деньги, которые старик взял из вверенного ему капитала юноши и дал ему же под проценты. А когда он немного подумал, это предложение поразило его. Зачем ему ужинать в городе? Без Отилии? Старик хочет, чтобы он не бывал дома? Но отчего только вечером?
— А вы где будете ужинать? — спросил он.
— Я по вечерам ем мало, да могу и перекусить чем-нибудь в городе.
— А Отилия?
— Отилия ведь уехала! Феликс похолодел:
— Отилия уехала? Куда?
— Уехала в имение Паскалопола, — сказал явно расстроенный дядя Костаке.
— Но почему?
Дядя Костаке пожал плечами.
— Люди плохо относятся к Отилии, вот она и рассердилась.
— А когда она вернется?
— Не знаю.
— Она... выходит за Паскалопола? — не удержался Феликс.
— Она мне ничего не говорила. Возможно! Ей следовало бы так поступить, ты прав.
Ошеломленный Феликс, в душе проклиная дядю Костаке, поднялся в свою комнату. Его раздирали противоречивые чувства. Он понимал огорчение Отилии, понимал, что она желала уехать куда-нибудь подальше отсюда, но в то же время его оскорбляло, что она уехала с Паскалополом. Она, молодая девушка, отправилась в имение чужого, в конце концов, человека, вероятно, надолго, и даже не сказала ничего ему, Феликсу. Значит, Отилия способна на такое адское притворство! Она уверяла, что любит его, целовала в губы и в то же время обдумывала, как убежать к Паскалополу. Конечно, она в связи с помещиком, может быть даже вышла за него замуж. Культ Отилии был подорван, и все сплетни Аурики с новой силой ожили в памяти Феликса. В семье Туля давно знают Отилию, и какими бы злыми ни были эти люди, в том, что они говорят, верно, есть доля правды. Обессилевший юноша упал на кровать. Все представлялось ему омерзительным, безнадежным, бессмысленным, дом дяди Костаке стал похож на пепелище, а сам Феликс превратился в бесприютного бродягу. Что ему делать в этом покинутом доме, оставленном на попечение слабоумной старухи? И Отилия еще бранила его за неблагоразумие, когда он хотел уехать! Во тьме перед ним вырисовывалось лицо Отилии. Ему припомнилась первая ночь в этом доме, голос девушки на лестнице, тонкая рука, пожавшая его руку, вопрос Отилии: «Ты голоден?» — и поднесенное к его рту пирожное. Феликс увидел, как он целует колени Отилии, как она сама целует его. Нет! Это невозможно. Будь она к нему равнодушна, она не вела бы себя так. И если бы Отилия была девушкой развращенной, она не сопротивлялась бы так упорно его необузданности и не страдала бы от злословия. Вдруг Феликса осенила новая романтическая идея, и он вскочил с постели. Разумеется, огорченная поведением дяди Костаке, Отилия вынуждена была спешно уехать, но она где-нибудь оставила ему письмо, в котором все объясняет, дает какие-то указания. Он взял со стола лампу, вышел в коридор и направился в комнату Отилии. В комнате был беспорядок, все свидетельствовало о поспешном отъезде. Платья, которые оказались не нужны, свалены в кучу, страница раскрытой книги загнута там, где Отилия прервала чтение, дверцы шкафа плохо притворены. Феликс тщательно осмотрел все, но не нашел никакого письма, ничего. Он опустился в кресло и с грустью оглядывал комнату, словно клетку, из которой улетела птица. На софе еще сохранилась впадина от тела Отилии, воздух был напоен ее дыханием. На столе Феликс нашел гребень, который Отилия втыкала в волосы, чтобы локоны не падали ей на уши. Он взял его, повертел в руках, вдыхая аромат волос Отилии. Итак, она не оставила ему ничего. Отныне он одинок и заброшен в этом широком коридоре и вечно сонном дворе и только раз или два в день будет встречаться с ворчливым стариком. Отилия предала его. Феликс взял лампу, сунул в карман гребень и вернулся к себе. Он разделся, лег в постель и задул лампу. Комнату теперь освещал лишь огонь, горевший в печке. Хотя уже наступила весна, но дни стояли
