— Вы не преувеличиваете? — солидно, как врач, спросил Феликс. — Ведь вы можете перевоспитаться! Можете любить!
— Не думаю. Со мною произошло нечто настолько мелодраматическое, что невозможно было не сделаться циничной. Вы даже не представляете себе! Я подросла, мне было уже лет шестнадцать-семнадцать, когда я стала замечать, что мачеха обманывает моего бедного отца. Он разорился из-за ее безумного мотовства, а она продолжала жить на широкую ногу, но теперь на средства других. Она начала коситься на меня: я была достаточно красива, чтобы стать ее соперницей, — так по крайней мере она пола-! гала. Она не давала мне денег на платья, а у отца я просить не смела, и это причиняло мне ужасные страдания. Тогда я решилась на нечто героическое... по своей банальности. О, не воображайте, что я гонкуровская девица Элиза, только более высокого сорта. Я законченная буржуазна, которая мечтает о замужестве. Итак, я хотела выйти замуж. Я познакомилась с одним молодым офицером, он был, подобно многим другим, немножко бесцветен, немножко самовлюблен, но он мне нравился. Мне даже показалось, что я его люблю. Я пригласила его к нам. Мачеха приняла его с энтузиазмом, начались ужины, затягивавшиеся до поздней ночи. Мой жених — так его официально называли — заставлял меня пить вино, пил со мной на брудершафт, на глазах у всех обнимал меня за талию. Однажды ночью он, воспользовавшись тем, что я опьянела, вошел ко мне в комнату и, клянясь в любви, в том, что он на мне женится, что дело лишь за формальностями, сделал то, что благоразумная девушка позволяет не иначе, как после свадьбы. На другой день, придя в себя, я со слезами созналась во всем мачехе. Она как-то странно засмеялась, и в результате уважаемый жених торжественно просил у отца моей руки. Заказали даже обручальные кольца, приданое. Жених почти поселился у нас в доме и все больше и больше сближался с мачехой. Знаете, чем все это кончилось? Мачеха развелась с папой и вышла за моего офицера. Папа от огорчения заболел и умер, а я, я... Вы медик, стало быть, я могу вам сказать: я сделала аборт. С тех пор я — «первоклассная девушка», которую трудно заполучить, почти честная, но все-таки в той или иной степени продажная. И тем не менее — вероятно, это курьезная наследственность — я желала бы выйти замуж. Я вышла бы за генерала, но он слишком стар. Мне не хочется так скоро остаться вдовой.
Этот рассказ произвел на Феликса сильное впечатление. Его поразило сходство между судьбой Отилии и Джорджеты. В конце концов и сам он находился в таком положении. Все они были дети, лишенные настоящей семьи. Он с сочувствием, молча, взял руку Джорджеты, а она в благодарность за этот братский жест снова погладила его по щеке, чем Феликс в глубине души был не слишком доволен. Отчего девушки ласкают его, как маленького ребенка? Разве они не видят, что он уже мужчина?
— А ты... ах, извините... А вы... у вас тоже нет родителей? Вы чувствуете себя одиноким, да? Я слышала, что у Отилии отчим? Скажите мне прямо, что за девушка эта Отилия? Мне кажется, вы ее любите. Как она ведет себя? Вы, молодые, готовы поставить на карту все на свете. Надо более трезво смотреть на все.
— Отилия — восхитительная, чудесная девушка, — доверчиво сказал Феликс, радуясь, что может поговорить о том, что его тревожило. — Она чудесная девушка, но я ее не понимаю. — И он начал с такой горячностью исповедоваться в своих сомнениях насчет Отилии, насчет ее отношений с Паскалополом, отъезда в деревню, что от чрезмерного напряжения у него выступили слезы. Феликс попытался незаметно вытереть их, но сделал это так неловко, что глаза еще больше наполнились слезами. Джорджета с таким видом, словно Феликс действительно плакал, принялась утешать его.
— О, какой вы ребенок, — сказала она с нежностью, и ее округлое, фарфоровое личико стало особенно привлекательно,— какой вы ребенок! Не надо плакать! Может быть, и она вас любит. Мы, женщины, всегда таковы — капризные, взбалмошные. Я прекрасно ее понимаю. Ей надоели все эти неприятности, и она не захотела портить вам будущность. На ее месте я поступила бы точно так же. Я пощадила бы вас. Вы так молоды! Почему вам все представляется в мрачном свете?
Феликс не сумел удержать невольные слезы, и они покатились по его щекам. Эти слезы принесли юноше истинное утешение, он почувствовал себя точно ребенок, которого приласкали. Боясь снова заплакать, он встал.
— Вы уходите? — спросила Джорджета. — Мне жаль, что я занимала вас пустяками. Молодой человек приходит к «первоклассной девушке» не для того, чтобы слушать подобные исповеди. Повторяю, вы мне очень симпатичны. Но я не хочу вас соблазнять, не хочу вредить вашей любви. Я уважаю Отилию хотя бы потому, что вы так говорите о ней.
Благодарю вас, — сказал Феликс, долгим поцелуем приникая к ее руке.
— Однако можно быть преданным одной женщине, даже если допускаешь маленькие неверности ей с другой. Это — способ оценить ее при помощи сравнения. Я вам сказала, я девушка в известной мере благоразумная, но отнюдь не святая. Откровенно говоря, согрешить с симпатичным юношей — для меня теперь единственное развлечение в жизни. Я позволяю вам прийти когда угодно, чтобы попытаться увлечь меня на путь грехопадения.
Феликс понял намек девушки, но непреодолимая застенчивость парализовала его. Он чувствовал себя глупо. Он от всей души желал простую и грациозную Джорджету и сознавал, что его сдержанность оскорбительна для женщины, которая заходит так далеко. Он взял обе руки Джорджеты и поцеловал ладони и пальцы.
Они стояли у входной двери. Джорджета улыбнулась.
— Ах, какой вы застенчивый! — сказала она.
И обхватив голову Феликса, крепким, долгим поцелуем прижалась к его губам.
Феликс вышел, как в тумане, он был счастлив и в то же время досадовал на свою неумелость, на плачевное положение мужчины, которого обольщает женщина.
XII
Через несколько дней Феликс получил почтовую открытку, при виде которой его сердце сперва затрепетало, а потом наполнилось еще более глубокой печалью. На открытке с видом Парижа (вечная Эйфелева башня) он узнал почерк Отилии. Девушка посылала ему привет из Франции, но не сообщала, с кем она там находится, спрашивала о дяде Костаке и о нем, Феликсе, и просила написать ей, указав какой-то номер дома на улице Мишодьер. Феликс даже представить себе не мог ничего подобного. Что делает Отилия в Париже, а главное — с кем она там? Несомненно, с Паскалополом. Горечь захлестнула душу Феликса. Если бы Отилия уехала в имение, это еще куда бы ни шло. Ее отъезд можно было объяснить тем, что она здесь скучала, да кроме того, весной в деревне очень хорошо. Но Париж — дело другое. Отилия развлекается, веселится, возможно, спит в одной комнате с Паскалополом, ее считают его женой, если только она уже не жена его — законная или незаконная. В Париже Паскалопол перестает быть покровителем, питающим отеческие чувства. Пожилой человек, который увозит за границу несовершеннолетнюю девушку, — это развратитель. Феликс ненавидел Паскалопола. «Но все-таки что за бессердечная девушка эта Отилия! Так давно уехала из дома и ни строчки не написала дяде Костаке, а говорит, что любит его». Феликс взял фотографию Отилии и долго смотрел на нее. Странно, его наивные выводы рассыпались в прах под ясным взглядом девушки. Какая непонятная семья, он их совсем не знает. Быть может, существовали еще и другие причины для такого поведения Отилии. Дядя Костаке никак не заслуживал признательности девушки. Да разве его, Феликса, он опекал иначе, разве он не спекулировал имуществом сироты? Ну а слишком нежные отношения Отилии с Паскалополом? Феликс пал духом и сознался, что ничего не понимает. Он любил Отилию, но она не оставляла ему ни малейшей надежды. Напрасно было и дальше обманываться на этот счет.
Феликс сообщил о письме дяде Костаке, который ответил неопределенным хриплым «Да-а-а?» и, казалось, даже очень возгордился всем этим. Старик рассказал новость Марине, а та понесла ее дальше. Бледная, расстроенная Аурика подозвала Феликса к калитке:
— Домнул Феликс, правда, что вы получили письмо от Отилии?
— Да, она пишет мне из Парижа.
Аурика замерла с открытым ртом. Затем помчалась домой и сдавленным голосом, словно узнала о катастрофе, проговорила:
— Мама, вы знаете, Отилия в Париже!
Лицо Аглае передернулось, но она даже не шевельнулась на стуле и, только помолчав немного, излила всю свою ненависть в одном слове:
— Мерзость!
— Умная девушка! — отозвался Стэникэ, когда до него дошла эта весть. — Она умеет устраиваться.
— Уехать без всякого стыда с мужчиной за границу — это, по-вашему, умно? — спросила Аурика.
— Да, — объявил Стэникэ. — По-моему, умная женщина — это та, которая кружит головы мужчинам. В этом назначение женщины.
