— Вот идея, — цинично сказал Стэникэ. — Потребуем для него опеки, как для неспособного отдавать отчет в своих действиях. Только, видите ли, нет налицо прямых наследников, имуществу которых грозила бы опасность. К тому же дядя Костаке не кричит, никого не бьет и не проигрывает деньги в карты. Люди, которые подтвердят все что угодно, найдутся всегда, как не найтись, но вы-то, его сестра, можете пойти и объявить, что ваш брат — сумасшедший?
— Могу! — в бешенстве сказала Аглае.
— Вы пойдете, но вам не поверят! Явится Отилия, явится Феликс, явится Паскалопол и так далее, и тому подобное и докажут, что вы клевещете. Это годится для глупых баб, а не для дяди Костаке, он хитрее, чем мы полагали. Вы станете всеобщим посмешищем, а он разозлится и ничего не оставит вам по завещанию.
— Он пишет завещание? — усомнилась Аглае.
— Должно быть, пишет! Если он все продаст, то у вас не останется другого выхода, как наладить хорошие отношения с ним и в особенности с Отилией!
— С Отилией? Никогда!
— Что ж, дело ваше!
— И при чем здесь Отилия, скажи пожалуйста, что это — имущество Отилии? Ты думаешь, что Отилия откажется от денег? Тогда зачем же она к нему льнет?
— Вот в этом и заключается ваша тактическая ошибка. Отилия строит глазки Паскалополу, а Паскалопол — Отилии? Ну и что? Почему вы разгневались, скажите на милость, почему начали прохаживаться на их счет? Вы что, сами хотели выйти за Паскалопола? Если нет, то какое вам дело, за кого выйдет Отилия? Как человек с широким кругозором, как защитник ваших интересов, я в восторге от этой перспективы. Паскалопол стар, он снимет с себя последнюю рубашку, чтобы заполучить Отилию. А она гонится за деньгами — ведь он-то богат. Дядя Костаке скряга, он будет в свою очередь доволен, что не придется ничего давать девушке. Он будет сидеть на деньгах, пока в один прекрасный день — бац! — ведь мы все не вечны. И тогда вы остаетесь единственной наследницей! А вы что натворили? Поссорились с дядей Костаке, все добивались от него чего-то, вот он вам и мстит. Мы видывали скупердяев, которые умирали на рогоже и оставляли все имущество на приюты, государству!
Аглае внезапно побледнела.
— Да, да, государству!
— Для этого надо быть сумасшедшим!
— Ну, это единственная форма безумия, за которую государство не сажает тебя в сумасшедший дом.
Аргументы Стэникэ произвели сильное впечатление на членов семейного совета. Укрощенная Аглае повесила голову.
— Мама, пожалуй, он прав, — лениво сказала Олимпия. — В этих делах он не дурак!
— Я прав, уважаемые, — громко заверил Стэникэ, расхаживая большими шагами по комнате, — разве я когда-нибудь бываю неправ?
— Что же, по-вашему, мне надо теперь делать? — насмешливо спросила Аглае. — Упасть на колени перед Отилией и просить у нее прощенья?
— Будет вам! Отилия не злопамятна. Вы сделаете вид, что не сердитесь, что все забыли, и пойдете к дяде Костаке, ведь он вам брат! А главное — никаких колкостей по адресу Паскалопола. Наоборот, надо поощрять его намерение жениться на Отилии, приносить ему поздравления. Паскалопол вас расцелует, когда услышит, что вы хвалите Отилию, и дядя Костаке тоже будет рад такой комбинации.
Стэникэ еще несколько раз прошелся по комнате. Его осенила новая идея.
— Знаете что? У меня великолепная мысль. Адрес Отилии в Париже нам известен. Напишем ей открытку, словно ничего не случилось, сообщим что дядя Костаке болен. Она девушка чувствительная.
— Пишите сами! Я не буду писать!
— Мы напишем, но и вы подпишетесь. Стэникэ и вправду составил следующее послание:
Дорогая наша Отилия!
Мы чрезвычайно обрадовались, узнав, что ты в Париже. Ты имеешь полное право веселиться, пока молода. Мы сильно скучаем по тебе и домнулу Паскалополу. Нам тебя очень недостает. Если кто-нибудь из нас случайно тебя обидел, не обращай на это внимания, старики всегда раздражительны. Дядя Костаке страдает без тебя, хотя и не говорит этого. Феликс развлекается — он забывает скорее, как и все юноши. Нас очень огорчает здоровье Симиона, он все еще болен. Да со стариками нельзя и рассчитывать на что-нибудь другое. Приезжайте, вас с нетерпением ждут ваши
Стэник э, Аглае, Олимпия, Аурика, Тити.
Стэникэ заставил всех подписаться. Он умышленно, желая еще теснее связать Отилию с Паскалополом, намекнул на равнодушие Феликса и постарался заронить в душу девушки тревогу за дядю Костаке. На открытке он надписал: «Домнишоаре Отилии Паскалопол».
— А она не рассердится? — спросила Аурика.
— Ну вот еще! Назовите меня: «Стэникэ Рациу, депутат» — и увидите, как я рассержусь. Надо быть психологом.
Стэникэ взял открытку и вышел, чтобы отправиться в город. В прихожей он заметил, что на улице дождь. Положив открытку на столик, он вернулся за зонтом. В это время Симион подкрался к столику, осмотрел письмо с обеих сторон, затем сунул палец в рот, послюнил место возле подписей и химическим карандашом размашисто подписался: «Иисус Христос». Стэникэ, больше ни разу не взглянул на открытку, сунул ее в карман, а потом опустил в почтовый ящик.
XIV
Что больше всего огорчало Феликса, порождая в нем даже некоторую мизантропию, так это всеобщее, не исключая и его университетских коллег, безразличие ко всему отвлеченному, ко всему возвышенному, не имеющему непосредственной земной цели. Еще в Яссах, в интернате, он горячо обсуждал с товарищами, порой даже лежа в постели, после того как гасили свет, проблемы, в которых никто из них толком не разбирался, но которые волновали их и заставляли гордиться своей причастностью к философии. Проблемы эти чаще всего ставились в форме вопроса (что такое жизнь? что такое смерть?), то есть так, как они встречались в брошюрах. Один из учеников как-то задал вопрос: «Что такое женщина?» Каждый постарался ответить наиболее экстравагантно, но никто не допустил ни малейшей непристойной шутки, даже намека на проблему пола. Были среди учеников и такие, кто брал журналы, выискивал в них проблемы, неведомые другим, с тем чтобы разрешить их опять-таки с помощью журналов, изумляя остальных участников спора, жаждавших узнать, откуда позаимствованы эти мысли. Однажды ночью рассуждали о боге. Дождь лил как из ведра, громыхал гром; более пугливые и менее ярые спорщики вздрагивали и даже крестились под одеялом, будучи уверены, что подобный разговор в такое время может навлечь на них беду. Говорили по очереди, припоминая заплесневевшие положения из учебника (в последнем классе они немножко изучали историю философии): бог это есть первопричина и конечная цель всего, в нем объяснение всему, что превосходит возможности нашего познания, в нем смысл жизни. Один ученик, сын священника, заявил, что «бог — это догма, не подлежащая обсуждению» и что «все мы должны верить в то, что выше нашего понимания», но тот, кто затеял весь этот спор, только пренебрежительно скривил губы.
— Объясни сам, если ты такой умный! — обиделся попович. — Тоже нашелся, задирает нос, словно что-то знает!
— Что ж,— ответил философ,— бог — это я, ты, земля, небо, — все, что существует в мире. Все является частицей бога, хотя мы и ограничены местом и сроком жизни (это называется пространством и временем), тогда как бог бесконечен!
Это упрощенное определение ни у кого не вызвало смеха, все были взволнованы. За окном сверкали молнии. Только один из подростков недоверчиво спросил:
— Откуда ты это взял, ведь не сам же придумал? Попович сделал замечание, которое многим показалось весьма обоснованным:
— Хорошо. Мы считаем, что бог, будучи бесконечной благостью, противостоит злу, то есть дьяволу, который является бунтовщиком, не признающим нашего небесного отца. Если бог — это весь мир, тогда, значит, и убийца — частица бога и то, что он делает, он делает по воле божьей. Разве это возможно? Ты просто «еретик».
Сын теолога произнес все это с безграничным высокомерием, а его противник откровенно сознался в своем невежестве:
— Видишь ли, сам я как-то и не подумал. Но в этом есть свой смысл. И в книжке, которую я читал, такая философия называлась пантеизмом.
Тогда все решили обратиться к преподавателю Думбравэ, которому доверяли больше, чем кому бы то ни было, потому что он был разговорчив, ласков и склонен ко всяким высоким материям. Старик с черными как смоль волосами, он говорил с резким молдавским акцентом и носил бородку лопаточкой, как у Майореску [15].
— Господин Думбравэ, — как-то на уроке поднялся один из подростков (они тогда учились в шестом классе), — мои товарищи обращаются к вам через меня с просьбой объяснить, что такое бог.
Думбравэ остолбенел и забормотал:
— Да вы что, рехнулись, что ли? Ай-яй-яй! Потерпите вы хоть годик, пока поумнеете. Вы чего хотите? Чтобы я со священником воевал?
