— Вот он, — загудел Стэникэ, — мой двоюродный братец, дикарь. Весьма сожалею!
Феликс огляделся и увидел Вейсмана, стоявшего возле стены, еще какую-то развалившуюся на стуле тощую и костлявую личность с веками, нависшими на глаза, потом девицу за роялем, продолжавшую выстукивать одним пальцем «Как я тебя любил», и вторую девицу, которая, усевшись на широком подоконнике раскрытого окна, болтала ногами. Девицы показались ему безобразными. Вид у них был вызывающий. Та, что сидела на окне, была чернобровая, с выпяченным жирным подбородком; другая, бренчавшая на рояле, тонкая и длинная, обладала слишком развитыми, толстыми конечностями. Феликс их не знал, он растерянно посмотрел на дядю Костаке, которого Стэникэ удерживал на пороге другой двери, ведущей во внутренние комнаты.
— Как, — обратился возмущенный Стэникэ к Феликсу,— вы не знаете этих девушек и этого домнула?
— Я думаю, что он их не знает, — скромно заметил Вейсман, — ведь они со старших курсов.
Стэникэ тревожно посмотрел на дядю Костаке, которого, по-видимому, уверял, что гости являются друзьями Феликса, и быстро поправился.
— При чем тут курс? У них, — обратился он к дяде Костаке, — все перемешалось. Пусть себе смеются.
Не вступая в разговор, присутствующие вели себя так, как будто были давно со всеми знакомы. Феликс никак не мог понять, что заставило Стэникэ привести их сюда. Объяснялось все, по-видимому, довольно просто: Стэникэ страдал неизлечимой страстью вмешиваться во все и создавать самые нелепые ситуации, чтобы иметь возможность поговорить с различными людьми и разузнать обо всем.
— Вы курите, не правда ли? — спросил Стэникэ и сам же ответил: — Ну как же можно не курить!
Он притворился, что ищет в карманах, потом извинился:
— Я тоже своего рода богема! Думал, что у меня есть табак, а его, оказывается, нету. Однако у моего дядюшки есть крепкий табачок, нечто страшное! Только не для девушек.
— А почему не для девушек? — покачивая ногой, спросила низким голосом студентка, сидевшая на окне.
— Вы слышите, дражайший дядюшка! — воскликнул Стэникэ. — Дайте нам, пожалуйста, немного вашей махорки. Явилась молодежь, студенчество, надо их угостить. Честь вашего племянника и моего любимого кузена Феликса в опасности.
Дядя Костаке растерялся, хотел что-то сказать, но Стэникэ не дал ему и рта раскрыть.
— Не беспокойтесь, ведь я знаю, где вы его держите. В коробке на комоде.
И он тут же исчез за дверью. Встревоженный Костаке чуть было не бросился за Стэникэ, но его остановил голос девицы, сидевшей за роялем:
— А для кого у вас этот инструмент? Вы сами играете?
Старик, у которого от волнения перехватило горло, просипел:
— Играет моя дочь!
— Ага! Значит, у вас есть дочь! И большая?
— Она уже барышня, — прошептал Костаке, который чувствовал себя как на иголках и не сводил глаз с двери.
— Какой у вас странный голос! — заметила другая девица, спрыгивая с окна. — Видно, вы много курите. Откройте-ка рот.
Застигнутый врасплох этим требованием, старик открыл рот.
— Вообще мне кажется, — заявила девица, — что у него воспаление миндалин. Как по-вашему?
Все окружили Костаке и по очереди заглядывали ему в рот. Старика спасла появившаяся в дверях Марина.
— Мне сказал Стэникэ, — произнесла она хмуро, как всегда, — чтобы я приготовила кофе. Так сколько же приготовить?
— Какое кофе? — испугался дядя Костаке.
— Приготовьте побольше, чашек десять, — прервала перепуганного старика девица, сидевшая за роялем.
Он попытался хотя бы уменьшить количество:
— Почему десять?
— Ну, дед, — вмешалась чернобровая девица, — не скупись на кофе!
Вся эта сцена произвела на Феликса неприятное впечатление, и он в душе ругал Стэникэ самыми последними словами, на какие только был способен. Что касается Стэникэ, то в комнате для карточной игры он сразу же нашел кисет, из которого пересыпал в брючный карман добрую пригоршню табаку, прихватив и несколько листов курительной бумаги «Жоб». Однако он задержался в комнате, побуждаемый желанием пошарить здесь. Он дернул несколько раз ручки ящиков, которые оказались запертыми, заглянул под мебель, повернул обратной стороной картину, немного подумал и стал искать, нет ли у стола снизу тайника, выдвинул, чутко прислушиваясь, единственный незапертый ящик, в котором аккуратно лежали игральные карты и разные безделушки, быстро и воровато оглянулся, взял только неотточенный красно-синий карандаш и снова задвинул ящик.
— Вот чертов старик, — пробормотал он, — до чего похож на мою тещу! Откуда он берет эти новые карандаши? А попробуй попроси у него, не даст ведь!
Снова выйдя к гостям, Стэникэ благородно разделил между всеми табак, предложив, словно в насмешку, самому последнему — дяде Костаке. Тот был явно недоволен таким разбазариванием табака и, ссыпав остатки, свернул себе сигарету гораздо толще, чем все остальные.
— Значит, у вашего дяди, — заметила медичка за пианино, — есть барышня?
— И еще какая! — продекламировал Стэникэ. — Доамнишоара Отилия — девушка редчайшей красоты. Будем надеяться, что скоро сыграем свадьбу.
— Свадьбу? А за кого она выходит? — спросила та, что сидела на окне.
— Если бог даст, то за него, — сказал Стэникэ, показывая рукой на Феликса и подмигивая старику.
Феликс так помрачнел, что все гости покатились со смеху.
— Не понимаю, как это получается, — между двумя затяжками сказала девица за роялем. — Вы говорите, что он племянник, а барышня — дочь. Какой же может быть между ними брак?
Запутавшийся Стэникэ попытался выйти из положения:
— Пейте кофе, а то остынет, это во-первых, и давайте оставим моего двоюродного братца Феликса в покое, а то он слишком застенчив. Здесь случай такого родства, что я не могу вам даже объяснить.
Девица, сидевшая за роялем, полистав ноты Отилии, лежавшие на полу, пихнула их ногой, от чего Феликс содрогнулся.
— Сколько тут нот, и все какие-то претенциозные вещи. У вашей дочери совершенно устарелые вкусы.
— Она талантливая пианистка, — запротестовал Стэникэ. — Учится в Париже.
Девица рассеянно посмотрела на него и стала, фальшивя и сбиваясь, наигрывать «Осеннюю мечту». Тощий студент фамильярно перегнулся через плечо музыкантши и при явной ее благосклонности прильнул к ее щеке. Другая девица спрыгнула с подоконника и стала вальсировать.
— Танцуете? — спросила она Стэникэ.
— Молодость, молодость! Я как будто снова стал студентом! — воскликнул Стэникэ, многозначительно поглядывая на дядю Костаке и пускаясь вальсировать со; студенткой.
Медичка через плечо Стэникэ спросила старика:
— Дедушка, у вас нет еще сигаретки?
Испуганный старик, выпучив глаза, ничего не ответил, когда же она отвернулась, бросился к двери и исчез.
— Где же старик? — бесцеремонно спросила девица.— А что, дед очень обидчив?
Даже Стэникэ понял, что она хватила через край, и сделал девице знак, чтобы она замолчала. Шепотом он сказал ей:
— Дядюшка мой немножко болен, не нужно его раздражать.
— Что правда, то правда, будьте уверены, — бросила девица равнодушно. — У него такое воспаленное горло, просто ужас. Долго он не протянет.
— Серьезно? — спросил Стэникэ, скорее заинтересованный, чем испуганный или возмущенный ее цинизмом.
— А вы, домнул Феликс, — заговорила девица, сидевшая за фортепьяно, — как мне кажется, неважно себя чувствуете с нами. Вы целомудренны и не выносите женского общества?
— Да нет, нет, — машинально забормотал Феликс.
— Что вы говорите! — подпрыгнул Стэникэ. — Мой двоюродный брат не переносит женщин? Тю-тю! Да он потрясающий сердцеед! Если бы я вам сказал, сколько у него на счету, вы бы переменили о нем мнение.
— А вы болели когда-нибудь? — самым серьезным тоном спросила девица за пианино.
Все покатились со смеху (надо отдать Стэникэ должное, он смеялся сдержаннее всех), а Феликс застыл, окаменев, не в силах ничего понять.
— Ах, милашка, какие он сделал глаза! — проговорила девица, задавшая вопрос, словно Феликс в своем собственном доме был чудаком, над которым все потешались. — Il faut absolument le dйniaiser [23].
Французская фраза еще больше оскорбила Феликса: он заподозрил, что девица рассчитывает на его невежество. Он почувствовал ненависть ко всем и задрожал от возмущения, когда заметил, что тощий тип, поискав глазами, сунул окурок в подсвечник на рояле. Девица заиграла «Ты никогда не узнаешь».
— Котик, — сказала она, оборачиваясь к тощему студенту, — эта песенка очаровательна.
И они без всякого смущения поцеловались долгим, вызывающим поцелуем.
— Вы целуетесь? — удивилась другая девица.—Это предательство, домнул Рациу, — обратилась она к Стэникэ.
