Однажды в доме Костаке появилась Аурика. Сладким, вкрадчивым голосом она сообщила, что Аглае хочет «что-то» сказать Костаке и просила его зайти после обеда.
— Ну, говори! — сказал старик.
— Я не знаю, — защищалась Аурика. — Это мама хочет с вами поговорить.
— Пусть она скажет тебе, чего ей нужно, а там видно будет, — ответил Костаке, моргая.
Аглае стала уделять много внимания своему здоровью. Она вообразила, что у нее ревматизм, какие-то явления артрита, и узнала, что лечение иодом теперь, в теплое время года, было бы весьма подходящим, особенно в виде впрыскиваний. Доамна Иоргу, лечившаяся подобными уколами, поведала ей, что Вейсман, хотя и молод, делает их хорошо и дешево. Ей рекомендовал его один врач, прибегавший к его помощи. Аглае была вынуждена вызвать через Феликса Вейсмана и вернуть ему деньги, которые он потратил на извозчика. Все же она уговорила его удовольствоваться только пятью леями, потому что, втолковывала она ему, он молод и как бы совершал прогулку на извозчике, к тому же сделал доброе дело, помог больному старику. Беседуя с Вейсманом, который чисто профессионально сводил разговор к Симиону, Аглае избегала упоминать имя мужа и специально выбирала слова, чтобы дать понять, что между нею и стариком нет ничего общего. Когда Вейсман предложил навестить Симиона, Аглае ответила:
— Как хотите! Можете это сделать из жалости к несчастному.
Ее отношение к Симиону, как заметил Вейсман, сводилось к фразе «Чем так, лучше смерть» или, в другом варианте: «И юноши умирают на заре жизни, а вот несчастного старика господь не может прибрать».
— Знаешь, ты только не сердись, — сказал Вейсман Феликсу, когда они оба ясным июньским утром прогуливались под руку по Шоссе Киселева, — но такой отвратительной женщины, как твоя тетка, я еще не видел.
— Она мне вовсе не тетка. Я даже не могу сказать, в каких родственных отношениях мы состоим. Почти ни в каких.
— Она просто баба, настоящая стерва, могу поклясться. Муж ее спятил бы и без всякой болезни. Теперь он счастлив, окруженный ангелами. И это не частный случай. Так будет совершенно неизбежно — подчеркиваю: не-из-беж-но — со всяким, кто женится. Моногамный брак, — Вейсман вновь сбился на парадоксы, в которые верил,— это фальшивый, противоречащий природе институт. Зоология нас учит, что самец никогда не фиксируется, разве только на краткий период. Мужчина, живущий с одной женщиной, фактически теряет мужское начало. Несколько лет, самое большее до тридцати, пока женщина ощущает сексуальную потребность, жена является существом, которое может быть грациозным и покорным. Потом, против общего мнения, женщина становится холодной и деспотичной. Исчезнувшая сексуальность оставляет после себя, как и потухший огонь, тяжелый дым: социальные амбиции, неравную любовь к детям, скупость. Большое число так называемых деловых мужчин не что иное, как невольные жертвы своих жен, достигших того возраста, когда у женщин начинают расти усы и волосы на ногах — признак регресса органов внутренней секреции. Самую изысканную девушку ты можешь любить, можешь прославлять, но если хочешь, чтобы она осталась неизгладимой в твоей памяти, беги от нее. В античном мире только куртизанка была по-настоящему уважаемой. Моя возлюбленная, о которой я тебе говорил, была интеллектуальная девушка, то есть обладала зрелым умом, она понимала, какой крах ожидает ее, и хотела, чтобы мы покончили с собой. Женщина, какая бы она ни была, если она любит мужчину, она бежит от него, чтобы остаться в его памяти светлым видением. Отилия, должно быть, умная девушка. Из того, что ты мне говорил, я заключаю, что она тебя любит.
Феликсу было неприятно, что имя Отилии упоминается другим. И вообще весь этот разговор, касавшийся столь интимных вопросов, ему не нравился, и он опустил голову. Его забавляла запальчивость, с какой Вейсман излагал свою антиматримониальную теорию, но осторожность не позволяла ему верить в нее. Живость товарища увлекла его поначалу, так же как и его проповедь, и перед лицом столь неистово развиваемой теории он сам себе показался мальчишкой. Однако теперь, когда он тщательно все обдумал, ему стало казаться, что Вейсман говорит банальности. Весьма деликатно он высказал ему это.
— В сущности, ты излагаешь то, что так часто говорится в шутку, только у тебя получается более остроумно: не женись на женщине, которую любишь. Но прав ли ты, спрашиваю я себя. Моя так называемая тетка, Аглае, является, таким образом, продуктом семьи. Но ведь и брат ее, дядя Костаке, мой опекун, так же жаден и лишен родственных чувств. Меня удивляет, что все здесь в Бухаресте, как я вижу, лишены чувства кровного родства. В семье, в которой я живу, один подстерегает другого и считает каждого способным ради денег на любую подлость. Я не могу вообразить любовь без постоянной близости любящих. Что любовь постепенно превращается в нечто иное, это я признаю. Но существует инстинкт брака, и потому-то все, кто исповедует твою теорию, в конце концов все-таки женятся.
Вейсман выпустил руку Феликса и быстро повернулся к нему:
— Готов расписаться в ложности того, что ты сказал. Здравый смысл твоих слов изобличает принципиальное и ловко скрытое заблуждение. Существуют укоренившиеся привычки, которые заменяют инстинкты. Дай возможность закону устраниться из области любви, и ты увидишь, как исчезнет и инстинкт.
Вейсман, любитель жарких споров, ожидал ответной реплики. Но у Феликса не было никакого желания дискутировать на эту тему. Буйная зелень и ясное небо придали его мыслям совсем иное направление. Он спрашивал себя, где теперь находится Отилия, что она делает, о чем думает. В душе у Феликса царила полная безмятежность, и мания Вейсмана теоретизировать по всякому поводу глубоко удивляла его. Он любил Отилию, это вне всяких. Но ему даже в голову не приходило проверить, что же лежит в основе этого чувства, отдать себе отчет в том, есть ли смысл вообще любить девушку. Благодаря воспитанию и книгам, прочитанным им до сих пор, он считал, что любовь — это такое чувство, которое у всех людей ищет одинакового воплощения в браке. Слова Вейсмана казались ему каламбурами из журнала «Муравей». В душе Феликса прочно укоренились весьма твердые принципы. Придумав какой-то предлог, он расстался с Вейсманом, вернулся домой и заперся в своей комнате. Спор пробудил в нем воспоминания об Отилии. Для него существовал только один вопрос: любит ли она его. В этом он все больше и больше сомневался. Но у него не было никаких сомнений в том, что он любит Отилию и имеет право ее любить, что бы там ни случилось через десять-двадцать лет в силу изменчивости женской натуры. Поэтому, чтобы укрепить себя самого в торжестве этого чувства, он взял ручку и написал в тетради:
«Я люблю Отилию».
Затем он принялся расхаживать по комнате. Бросив взгляд в окно, выходившее на соседний двор, он увидел сцену, которая заинтриговала его. Аглае, одетая в пальто, осторожно вышла из дому и направилась к воротам. Вскоре выглянула Аурика, тоже одетая. Приоткрыв дверь, она следила за матерью. Когда та исчезла за углом, Аурика быстро подбежала к воротам и подождала там некоторое время. Потом и она выскользнула на улицу. Феликс решил, что Аурика выслеживает мать. От Стэникэ, явившегося на другой день с таинственным видом к нему в комнату, Феликс узнал, чем было вызвано это преследование. Стэникэ осторожно прикрыл дверь и заговорил так, словно речь шла о вопросе, имеющем важное значение для всего человечества. А дело заключалось в следующем: у Аглае были кое-какие драгоценности, главным образом золотые браслеты, уже вышедшие из моды, но, во всяком случае, имеющие какую-то ценность. Аурика привыкла считать, что они предназначены ей. С некоторых пор Аглае стало казаться, что в доме слишком много барахла, которое заполняет комнаты. Она продала кое-что из мебели, швейную машину и желала избавиться и от других вещей. Аурика держалась за все домашние вещи как за свое будущее приданое. Уменьшение их количества повергло ее в ужас. Она чувствовала себя покинутой, преданной и втихомолку плакала целыми часами. Аглае вовсе не испытывала к ней никаких враждебных чувств, но она считала себя хозяйкой всего имущества и ее раздражала роль простой хранительницы добра своих детей, которую хотели ей навязать. Кроме того, она полагала, что девушке достаточно иметь дом и какое-то приданое в деньгах, а остальное — это забота ее будущего мужа. Она пыталась втолковать Аурике, что мужчины желают теперь иметь в доме современные вещи и что поэтому все ее претензии бессмысленны. Аглае считала, что Тити больше нуждается в ее участии, потому что женщины безголовы и не смогут создать ему таких условий, как в родительском доме. Ее старания были направлены на то, чтобы дать Тити все, что она могла, вопреки привычному представлению о том, кому предназначается приданое. В разговорах с Тити с глазу на глаз она сообщила ему, что думает женить его по своему вкусу — на женщине, которая будет послушна, будет жить вместе с ней, чтобы на этот раз она могла действительно помогать им руководить всем хозяйством. Тити заранее предвкушал это заманчивое будущее и стал занос* чив с остальными. Это выводило из себя Аурику и Олимпию, которые начали его ненавидеть и злословить о нем. Побуждаемый этими же чувствами, Стэникэ сообщил Феликсу:
