«Маликул шараб! Слава аллаху, жив!»
И тут Бируни заметил в углу чье-то мертвое тело, завернутое в саван. «Наргиз-бану?» — спросил самого себя Бируни и шагнул вперед от порога.
Маликул шараб услышал, что кто-то подходит, медленно поднял голову, сдвинул треух на затылок.
Бируни поздоровался. Старый дервиш — тень прежнего «повелителя вина» — ответил кивком на приветствие. Он узнал Бируни, но остался безучастным.
— Как ты, дорогой? Слава аллаху, я вижу — освободился из проклятой темницы, вернулся живым и здоровым.
— Слава аллаху, слава аллаху! — Глаза Маликула шараба наполнились слезами. — Покорный ваш слуга, мавляна, вышел живой из зиндана, хоть и не здоровый, но вышел, а вот Бобо Хурмо… Мы лишились его, Абу Райхан, навсегда лишились.
Бируни провел ладонями по лицу и хотел пройти в угол, чтобы взглянуть на покойного. Маликул шараб попросил сесть рядом с собой:
— Оставь, Абу Райхан, не надо смотреть. Позову глухонемого дервиша, пусть читает Коран… Пусть читает… Бедный Бобо Хурмо! Не дай бог никому перенести такие мучения. Вчера его выпустили из зиндана. Не дошел до моей лачуги, упал на дороге. В полдень будем выносить. Будешь на похоронах или не сможешь?
— Как же не буду?.. Только у меня есть одно дело к тебе.
— Знаю. В Газну пожаловал Ибн Сина.
— Откуда знаешь?
— Нет секрета в Газне, которого не знал бы Маликул шараб, бедный дервиш. Кровопийца-султан, оказывается, оскорбил Ибн Сину. Еще похлеще, чем некогда шаха поэтов… Мошенника приняли за настоящего Ибн Сину, а настоящего Ибн Сину обозвали мошенником и обошлись как с мошенником… Ну, да нет худа без добра, мавляна! Лжелекарь — это ведь тоже наказанье султану Махмуду, может, оно послано свыше.
— Но жизнь Ибн Сины в опасности, Маликул шараб!
— Знаю. Все знаю, Абу Райхан. Я сам хотел послать к тебе верного человека. — Маликул шараб придвинулся к Бируни, зашептал: — От имама Исмаила прибыли гонцы. Что нужно Ибн Сине — напиши тотчас. Имаму передадут немедля. А вечером, перед закатом солнца, получим ответ… Хочешь, жди здесь, в моей лачуге.
Неожиданности преследовали Бируни в последнее время. Не успел он успокоиться от услышанного и увиденного в питейной Маликула шараба, как там же, в питейной, появился новый гость. Тут и хозяин был удивлен донельзя:
— Поэт Унсури?!
— Хвала, хвала тебе, Маликул шараб! Узнал меня, дорогой друг, узнал!.. О, мавляна Бируни тоже, оказывается, здесь! — Поэт, подметая пол длинным своим халатом, неуклюжей походкой подошел к ним обоим, поклонился — сначала Бируни, потом Маликулу шарабу. Опережая обоюдное их недоумение, сказал, вытирая пот со лба: — От солнца мира — к вам. Прибыл, дабы передать важное поручение покровителя правоверных, дорогие! — Тяжело дыша от волнения, глянул в темный угол, продолжил: — А где тот грешный раб аллаха Бобо Хурмо, дорогой мой Кутлуг-каддам?
Глаза Маликула шараба гневно вспыхнули:
— Если благословенный наш повелитель захотел позаботиться о Бобо Хурмо, то он… опоздал! Бобо Хурмо оставил наш бренный мир и осветил своей душою мир вечный, загробный.
— Да будет покой его душе!.. И когда?..
— Вчера в полночь! Если б вам выпала одна десятая доля страданий, которые претерпел Бобо Хурмо, вы, о садовник сада поэзии, давно угодили бы из этого сада в сад райский!
Унсури будто и не расслышал злых слов Маликула шараба. Постоял, пошептал что-то молитвенное.
— Сей бедный Бобо Хурмо… приснился ныне покровителю правоверных. Удивительно!
— О садовник, не стоит удивляться. Замученный Бобо Хурмо еще много раз будет сниться благословенному нашему султану!
Поэт не ответил и на эту колкость… Султан вчера вечером пригласил его к себе. В спальне, как обычно в последние месяцы, было мрачно и таинственно. Султан лежал на спине, лицом вверх. Его голова, напоминающая уродливо вытянутую гладко-рябую дыню, провалилась в пуховую подушку, глаза были плотно сомкнуты, скуластое лицо заострилось и приняло совсем желтый цвет.
«Великий исцелитель» и Абул Хасанак куда-то провалились. Унсури, весь в холодном поту, долго стоял у ног султана, так и не открывшего глаз. Султан, когда был здоровым, любил, чтобы ему гладили ноги. Преодолевая боязнь, Унсури осторожно протянул руку к желтокожим, высохшим голеням султана. От прикосновения султан пробудился.
— А, дорогой Унсури… — произнес султан едва слышно. — Послушай-ка, поэт, в полдень я сегодня задремал и приснился мне тот нищий… Ну, Бобо Хурмо, владелец рощи хурмы… где теперь сад Феруз. Приснился в белом наряде, похожем на саван. Без шапки, босой, вошел вон в те двери… Что-то шептал, чем-то грозил — я не понял. Но… прошу тебя, Унсури, возьми хурджун с золотом и дай ему это золото, чтоб он оставил меня в покое…
Уставил в потолок взгляд почти совсем уже омертвелых глаз — без блеска, чуть мерцавших, словно тонкая пленка воды на самом дне высыхающего колодца. Тихо досказал:
— Ведь отныне моя цель — творить добро, только добро!
Слезы пролились — их было мало — из тусклых глаз Махмуда.
— А где этот самый… мой Ибн Сина, где Абул Хасанак? Неужели нет ничего нового о божественных плодах?.. О создатель! Как мучительна кара твоя…
…Унсури повернулся к Маликулу шарабу:
— О господи, что же мне делать? Покровитель правоверных послал Бобо Хурмо целый хурджун золота, говорил, что искупить хочет свою вину… Целый хурджун!
Маликул шараб горько рассмеялся:
— К чему человеку золото после смерти? Когда был живой — так мучили, истязали… Отнеси золото обратно!
Унсури всхлипнул:
— Бедный повелитель! Не знаю, сколько дней ему осталось жить!..
В разговор вступил Бируни:
— Где же тот мошенник, который обещал найти божественные плоды? И разве не помог покровителю правоверных «великий исцелитель»?
Он хотел сказать и еще что-то язвительное, но, видя, как горько всхлипывает Унсури, на миг представил себе султана, одиноко лежащего в опочивальне, обманутого и брошенного всеми «верными» своими и «доверенными», и сдержал злые слова:
— Все от аллаха, все, все от аллаха…
Унсури направился к выходу. Маликул шараб кинул вдогонку.
— Подождите, господин поэт! Если повелитель возжелал отплатить безгрешному бедняку, пусть прикажет дать клочок земли в саду Феруз, чтоб мы смогли похоронить несчастного в некогда любимом месте.
Унсури с трудом поднял с пола хурджун, пробормотал:
— Да, да, я донесу вашу просьбу до слуха солнца мира!
— Донесите, донесите. А мы подождем ответ до вечера!
Маликул шараб посмотрел на Бируни, как бы спрашивая: «Правильно ли я поступил?» Но Бируни был всецело занят своими мыслями. Об Ибн Сине, которого надо спасти. О Садаф-биби… утихшая было острая боль снова, стрела за стрелой, била в сердце…
Он думал вообще о жестокости жизни: в молодости он слышал, что «в смерти — истина», что «смерть — это благо», и ему казалось тогда, что подобные суждения вопиюще несправедливы, но «тогда» давно прошло, а теперь он убеждался в том, что есть в них некая правда и некая справедливость тоже, ибо, допустим, не есть ли освобождение от земных мук для Бобо Хурмо — благо и разве не благом для других будет близкая смерть угнетателя, ложно называемого покровителем правоверных?
Настал вечер, но от султана так и не пришло никаких вестей. Бобо Хурмо похоронили на краю большого кладбища.
Небо, закрытое серыми облаками, пролило на собравшихся легкий, теплый дождь. Люди не разошлись. Ни дервиши, ни бедняки, ни поэты, ни музыканты — никто. Глухой дервиш долго сидел над могилой, долго читал молитву. Его печальный голос еще звучал, когда люди услышали неподалеку, но за стенами кладбища, иные — щемяще-грустные — звуки. И люди снова застыли под дождем, вслушиваясь, не шевелясь, в хватающий за сердце мотив.
— Бедный Пири Букри! — сказал кто-то.
— Лишился ума, бедняга! — сказал другой.
— Хоть и лишился ума, но играть не разучился, — сказал третий.
Маликул шараб и Бируни молча слушали напевы ная, пока горбун не закончил. Когда вышли из ворот кладбища вслед за людьми, Маликул шараб вдруг пожалел Пири Букри: что ни говори, несчастный он человек, несчастный.
Снял с головы шапку, вытер ею капли дождя с лица, потом из прорехи вытащил письмо, закрученное, как маленький най. То был ответ имама Исмаила: «После захода солнца мои сарбазы будут вас ждать в назначенном месте. Спешите! Может быть, ночью нукеры Хасанака нападут на обсерваторию».
Бируни заторопился. Маликул шараб поманил одного из дервишей в лохмотьях, что-то сказал ему на ухо.
Уж откуда явился вскорости крупный вороной, Бируни догадаться не мог, но явился, его привел под уздцы давешний дервиш.
— Тысячу раз сожалею! — сказал Маликул шараб. — Сегодня надеялся выпить с тобой по чаше вина, мавляна. Да вот… И еще жаль: столько лет я мечтал увидеть Ибн Сину, и нынче не удалось. Мой почтительный поклон ему! Пусть улыбнется счастье почтеннейшему из почтенных мудрецов этого мира.
