Вспоминает, когда было в первый раз. В самом начале афганской Седой по каким–то причинам был против — говорил, что не желает, в случае, если кого–то «мешок» подранит иметь неприятности на свою… Тут он, в зависимости от настроения, менял географическое расположение «объекта собственных неприятностей». Даже об заклад бились — какое в следующий раз укажет. Но один раз разрешил. Потом еще и еще. Только всякий раз уходил — не желал на «это» смотреть. А потом уходить перестал — после того случая, когда наткнулись свидетельство, что их противник занимается тем же самым, но с воодушевлением… Петька — Казак по характеру ран определил, что сработано одним и тем же «умельцем», и что специально тыркал, чтобы наш боец продержался дольше, и понятно было, что и тому дали что–то вроде ножа, только вряд ли достал он им своего противника. Петька — Казак так думал — что ни разу не достал.
В Пакистане всякий раз одно и то же — быстрое потрошение на инфу, достоверность которой нет возможности проверить сразу, и уж нет никакой возможности — лишали ее себя, если солгал, вернуться, отвалить камень, под которым спрятано тело, и сделать ему еще раз «очень больно».
Петька — Казак считал, что действительно больно бывает только один раз — последний, когда приходит осознание, что тебя убили, все остальные можно вытерпеть. Федор с ним не соглашался. По его пониманию, с последней болью приходит облегчение, читается она в чужих глазах — наконец–то все закончилось… И прежде чем допрашивать, надо знать часть правды, — а иначе как узнаешь, правду рассказывает или правду врет? От большой боли много правды врут, потому как понравиться хотят — это тоже надо знать. Но правдой опять же Извилина снабжает, и она очень болючая.
Федя и Казак любят жизнь. Все лучшее в жизни оплачено солью. Все худшее от недосола, от жалости к себе и другим. Странным было бы иное.
Когда такое случается, Федор просит себе оставить «куклу», Казак тоже просит. Иногда бросают монетку. Казак любит «работать» при всех, а Федор не любит. Казак может долго играться — собственную технику оттачивать, чужую выявлять, а Федору надо сразу собственное проверить — то, в чем он сомневается. Потом только в глаза смотрит — как в них цвета меняются. Человек умирает с глаз — это важно знать. Иногда умирает заранее, до того как убили. Уверен в себе? Смотри в глаза, в глубину, выпивай их насухо. Это едва ли не важнее остального.
Седой тоже понимает про глаза, у него собственная медицина. Седой — лекарь. У Федора своя — он думает, что человека лучше знает. Седой — дает, Федор — отнимает. Второе можно довести до искусства. Первое — нет. Смотреть надо, чтобы понять, что происходит, когда жизнь выходит, без этого учебы нет, а Федор учится. Учиться положено на чужих смертях… до собственной.
Все люди — пузыри, из которых запросто можно выпустить воздух жизни. Только к клапану каждого свой путь. В большинстве простой, но есть люди очень сложные. Федор горд, что они рядом с ним. Что они — стая.
Мишу надо бить в колени под угол — Миша очень мощный, в нем здоровья на всех, его иначе не пробьешь, сначала надо лишить возможности нормально двигаться. Лишь бы не ухватил… Мишу в колени, а дальше по обстоятельствам. Миша, если ухватит, сожмет, если смертное свое почувствует, в труху человека сделает. Еще Федору с Казаком не хотелось бы что–нибудь выяснять. Не потому, что друг. Казака он считает полностью равным себе. Пусть в ином умении, но равным. Братом! Мишу еще можно обмануть, обставить, Казака — нет. Казак жизнь знает. Как никто ее понимает. И в Феде видит родственную душу. Как–то целый день простояли друг против друга, показывая всякие «домашние заготовки». Петька — Казак, как раз слинял с отсидки, и с собой, словно побывав в каком–то учебном центре, принес всякие новинки — как «понты нарезать перед всякими разными фраерами». (Это по его выражению). Федор тоже показал ему из старого, из того, что «напутешествовал» в свой «детский период». Расстались довольные собой — каждый разбогател. Теперь регулярно сходились, не таясь перед друг другом, выкладывали то, чем разжились за последнее время. Пусть Казак, к ножам тяготеет, руки себе жалом удлиняет — но и это во все времена серьезное умение…
Федор часто думает об остальных. Остальные страшны дистанцией. Каждый на собственной, определенной, но если нет дистанции, можно лепить собственную тактику. Самые дальние — у Сашки, потом у Михаила. Последний тут Лешка. Но он такой, что со ста метров любого снимет. А раз (и Федор сам тому свидетелем был) на горном серпантине «духа» снял навскидку со «Стечкина». Тот на противоположном склоне прятался. Скатился, спустились к реке — проверили — точно в голову! Выше рацию нашли. Координировал. Потом примерились, свыше двухсот метров получалось. С пистолета в голову! Да как его Лешка высмотрел? Еще и с неудобного положения… Федор же рядом был, все видел и потом расстраивался — как же так? Почему сам его не учуял? А Лешка вылез, позевывая, на броню, и тут же, со сна, не продрав глаз, хвать «Стечкина» с ноги… Он, когда в технике, всегда пистолет к ноге крепил — легче выскальзывать. Сделал! Очень быстро, а для пистолета предельно далеко. И еще был случай на встречной скорострелке, когда на тропе столкнулись. Так здесь еще быстрее сработал, иной за это время сморгнуть не успевает… Лешка не прост. Нет простых в их подразделении — их стае!
Федор в тот раз очень расстроился, что чужой взгляд не почувствовал — а должен был бы! Такое может быть, только если взгляд равнодушный, привычный, только он скользит, а за кожу не цепляет. Значит, война эта будет долгой, если равнодушие пришло…
У Федора ни одного шрама, и зубы все свои. А тот единственный раз, когда в госпиталь попал, был по причине общего ушиба. Сердце какое–то время прыгало неправильно, вроде бы не в такт. Но это он наладил, научил сердце отсчитывать свое ровно — по часам контролировал, требовал не опережать, стучать на одинаковом расстоянии. После этого те двойные перестуки, которые так врачей смущали, исчезли. Раньше всякий восьмой–пятнадцатый удар, вдруг, ни с того ни с сего, выпрыгивал сдвоенный. Непорядок!..
Федор только с госпиталя — с него началось — стал воспринимать людей как пузыри, из которых можно, чрезвычайно легко, выпустить воздух жизни…
Седой лучшей утехой жизни считал огонь и воду. Казак — огонь, Федя — вода. Федю оценили сразу. На слово тих, а в деле лих, а то, что блошки, быть может, в голове, то они опять–таки тихие, других не кусают. Большинство не понимает полученных знаний, а потом забывает и их. Федя словно в одной школе с Седым учился, название которой — Жизнь.
Все они, его подопечные, родившиеся спустя какой–то десяток лет после Великой Войны, чьи незатянувшиеся следы–раны в детстве встречались им постоянно, чувствовали себя немного обманутыми и часто говорили, что в своем сегодняшнем возрасте обязательно смылись бы на фронт или славно попартизанили. Есть ли такой, что способен радоваться собственной ненужности, утешаться тем, что других так глубоко огорчает? — никому не нужен? — вот и славно! Некоторым детским мечтаниям суждено сбываться.
Двигателем человека выступает любопытство. Заставляли себя любопытствовать ко всему, стремясь охватить вокруг себя пространство, проявляя интерес к людям, их делам, дорогам и тропинкам, всему, чего коснется взгляд, и что находится — вон там! — за его пределами. Постепенно это становилось чертой характера каждого. Разведчик и вне разведки. Разведчик навсегда. Цепкий взгляд — а если здесь засаду? А если здесь засада, и кто–то уже посматривает на тебя хозяйским взглядом? Оценивали уютность канав. А вот здесь бы растяжку на преследователя, а здесь залечь самому, а потом рывком вон туда — огонь не помеха…
----
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
18 июня 2007:
«Крупный тайник с оружием обнаружили сотрудники правоохранительных органов неподалеку от села Мамонтово Ногинского района Московской области. Тайник располагался в лесном пруду. В нем находились два гранатомета РПГ‑18, пять автоматов Калашникова, пистолет–пулемет иностранного производства, шесть пистолетов ТТ, пистолет «Браунинг», два пистолета Макарова, помповое ружье и большое количество патронов различного калибра. «В настоящее время устанавливается источник приобретения, принадлежность и цели использования данного арсенала», — отметили в правоохранительных органах…»
/«РИА Новости» /
(конец вводных)
----
— Старшего что–то не видно, — говорит Седой.
Среднего брата он уже показал, да Извилина его уже видел из бани, именно он тогда приезжал со своей неумной «кодлой». Сейчас наблюдал, как тот ходит по рынку в спортивном костюме с двумя подчиненными в костюмах поплоше — вроде как униформе. Вид какой–то потерянный. Прошел мимо крытой машины, с которой торговали арбузами, остановился у стола с весами и нарезанными «пробами» и стал жрать арбуз. Именно жрать, жадно отхватывая от нарезанных кусков верхние доли, засовывая, проталкивая пальцами, едва ли не давясь. Сок стекал с углов рта, по подбородку… Утерся ладонью.
