— Казань не должна погибнуть, святой сеит! Город многолюден и силен, и верно сказал Кудугул: рознь съедает его. Скажи Алиму, что в час великой опасности пусть он будет в Казани, объединит всех людей на ее защиту
— Аллах не может унять рознь казанцев, как же Алиму...
— Только одно может объединить людей города — страх. Если Казань падет, погибнешь и ты, святой сеит, пойми это. И потому вселяй в души правоверных страх перед жестокостью русских. Я из Москвы помогу вам. Пошлю человека, который расскажет о замыслах московского царя, Алима же...
— Сюда идут,— шепнул сеит и скрылся за гробницами.
Через пять дней Сююмбике снова позвала князя. Смиренно сказала:
— Пять дней, пять ночей я не пила и не ела. Одетая в черное, я лежала на могиле мужа, проливая горькие слезы, призывая к себе смерть. Мой Сафа отпустил меня, явившись сегодня ночью во сне. Я готова следовать за тобой, князь.
— Завтра поедем,— ответил Серебряный.
Там, где река Казанка подходит к Муралеевым воротам, стоит сотня лодок. На каждой — десяток стрельцов с пищалями. Посреди лодок возвышается царский струг. На струге, будто фонарик, высокий теремок, внутри теремка — ковры, кресло в серебре.
В полдень из дворца тихо выехала колымага. В ней сидела
царица Казани с маленьким ханом на коленях. Утямыш-Гирей ничего не понимал и радовался, глядя на блестящие доспехи князя, ехавшего сзади, на множество русских воинов, окружавших колымагу.
Царице позволили взять с собой тридцать ее прислужниц и всех ногайских танцовщиц. Они тесной кучкой жались к колымаге, испуганно поглядывая по сторонам.
Сююмбике, подъезжая к берегу, заполненному народом, встала, поклонилась сначала в одну, потом в другую сторону. Глаза ее опухли от слез.
Она попросила остановиться.
Стрельцы по знаку князя отошли в сторону, колымагу сразу обступила плотная толпа казанцев.
— Люди земли казанской! — Сююмбике передала сына служанке и начала говорить. Все думали — начнет царица с жалобы, но только зло услышали в ее голосе.— Горе ждет вас, кровавое горе. Трепещите, казанцы! Напрасно вы возноситесь своей гордостью — никогда больше не будет Казань величественной, навсегда уйдет от нее слава. Господами вы были доныне, тысячи иноземных рабов, пресмыкаясь, служили вам. Придет время, и вы, казанцы, рабами будете лежать у ног бывших слуг. Запомните мои слова, казанцы: никто вам не поможет, кроме вас самих. Запомните мои слова!..
Хорошо умела говорить мудрая Сююмбике.
— Милый мой город, город поверженный,— царица простерла руки к стоящему на горе дворцу и зарыдала,— плачь вместе со мною над своим унижением. Вспомни, город мой, минувшую славу свою, веселые праздники, вольную жизнь. У тебя были мужественные и мудрые ханы, богатство, слава и сила. Где все это? О город мой! —Плач царицы разносился по берегу,— Страшный удар ждет тебя! Отныне не радостью и весельем будешь наполнен ты, а слезами и стонами. Реки крови прольются на твоих улицах. О, горе тебе, град несчастный!
Князь Серебряный недовольно морщился, слушал царицу, но прерывать ее не решался.
— Дайте, о люди, мне птицу быстролетную, я пошлю ее в мои родные степи к моему отцу и матери, пусть она расскажет о страшном горе их дочери, пусть она поведает, как везут ее на поругание и позор к русскому царю...
Князь не вытерпел, махнул рукой — и колымага тронулась. Сююмбике, плача, выкрикивала еще что-то, но слова тонули в шуме колес и копыт.
На берегу царицу взяли под руки и, рыдающую, перевели на струг. Прошло полчаса, воины расселись по лодкам, раздался
пищальный залп, и Сююмбике в последний раз взглянула в сторону Казани.
Через две недели она была в Москве...
Сеит хорошо понял Сююмбике. Во всех мечетях города изо дня в день муллы молились о спасении Казани. В часы утренних и вечерних молитв святители говорили народу об ужасных смертях, которые принесут русские, если возьмут город.
Страх расползался из мечетей по узким улицам, переулкам и скоро заполнил не только Казань, но и все улусы, расположенные вокруг.
В город собирались все, кто боялся жестокости русских. Забыты рознь и распри. Страх сковывал казанцев в один могучий кулак.
И в это время появился в Казани ногайский царевич Эддин- Г ирей.
СЕДОЙ БАРС
Служивого зовут на войну.
Испокон веков сборы были просты и недолги. Брал служивый мешок с просом, несколько фунтов соленой свинины, соль, смешанную с перцем, лук с чесноком. За пояс затыкал топорик, за голенище — ложку, в кисет клал трут с огнивом, брал медную посудину, рогатину — и к походу готов.
Не было у рати кашеваров, общих кормов — каждый питался сам. Коль кончатся запасы — переходи на подножный корм. Потому и походы были недолги, на пустое брюхо много-то не навоюешь.
Сколь Андрюшка Булаев ни помнит — все походы приурочивались к осени. Не успеет рать прийти на место, ан, глядишь, зачинает примораживать. Городишко вражий в осаде попридержать бы лишний месяц, глядишь, и победа. Но у воинов корма кончились, скоро земля под снег ляжет, лошаденок кормить будет нечем. Да и какая зимой война? И топают рати назад не солоно хлебавши.
И в огненном деле тоже ладу долго не было. Пушки таскались за полками каждая сама по себе, пушкари обучались как попало, а иной раз и вовсе неучи попадались в наряд. А в бою, бывало, убьет пушкаря, заменить некем. И суют к пушчонке какого-то ратника, а он, бедный, ладу дать не может, только зелье даром, жжет. А от этого ратным делам урон.
Но пришла пора, и стал государь новые порядки заводить. Стал старых, опытных воинов выспрашивать, что в ратном дело годится, что не годится.
Повелел царь всех пушкарей, кузнецов, плотников и воротников свести вместе и тоже, как и стрельцов, учить огненному делу, чтобы у наряда свой воевода был и пушками кто не попади не командовал бы.
А пушек-то к тому времени царь прикопил немало — сто пятьдесят стенобитных долгих да полуторных было сорок штук, а пищалей так и не счесть.
Андрюшка Булаев около пушек так стрельбе наловчился, что сделали его головою над всем осадным нарядом и приемщиком всех пушек с литейных дворов.
А с нынешней весны в Москве Андрюшка не живет. Послал его царь с большим наказом: как можно тише и безгласнее увезти туда сотню пушек, прибрать их в хорошее место и построить склады, где зелье можно запасать.
Видно, по-серьезному задумал вести войну молодой государь. Только пороху одного в Свияжск привезли двести бочек. А в каждой бочке по три сотни фунтов.
В Свияжске встретил Андрейка старого дружка Аказа, с которым вместе Васильсурск рубили. Вспомнили прошлое. Разошлись поздно вечером.
А наутро примчался из Москвы гонец с тайным царским наказом: спешно быть в стольном граде пушкарю Андрею Булаеву, тысяцкому воеводе черемисского полка со своими воинами и также от чувашей быть в Москве Магмету Бузубову.
Подумал-подумал Аказ — кроме Ковяжа послать некого. А с ним послал Топейку, Саньку и Янгина.
Москва послов встретила, как и в первый раз, звоном колоколов, блеском церковных золоченых маковок, несмолкаемым шумом и суетой. На папертях храмов толкутся, как и раньше, нищие, калеки, слепцы с поводырями.
На посольском подворье снова встретил их Алексей Адашев. Он все так же был деловит, говорил мало. Сразу же сдал Топейку и всех простых послов дьяку Приказа, а Ковяжа, Магметку и Саньку отвел в сторону.
— Вам троим отдыхать не дам, не взыщите. Умойтесь, приберитесь— и к царю на совет.
— На какой совет?
— Поход на Казань начинаем. Государь о многом вас спросить хочет. Говорите подумавши.
Спустя час Адашев ввел Ковяжа, Саньку и Магметку в Грановитую палату. Совет еще не начался, царское кресло пустовало. Под сводами палаты раздавались приглушенные голоса. Бояре, воеводы, князья — все были в сборе. Расселись вдоль стен.
Адашев подвел послов в передний угол, показал на лавку.
Места на лавке было мало — дородные бояре сидели на ней, не стесняя себя. Сначала сели Ковяж и Магметка, а для Саньки места совсем не осталось.
— Садись, садись,— улыбнувшись, сказал Адашев.— Боярин Даниил Петрович, потеснись малость,— и отошел.
— Ну куда ты лезешь? Ну куда? — ворчал тучный боярин, сдвигая разбросанные колени.— Мелочь безродная, а туда же. Охо-хо, до чего дожили!
Вдруг гул сразу стих. В Святых сенях показался царь Иван. В палате все как один поднялись, поклонились царю. Санька глянул на царя и сразу заметил — Иван Васильевич сильно изменился. И времени вроде бы прошло немного с тех пор, как Санька видел его, а совсем другим стал царь. Сильно похудел, лицо осунулось, стало какое-то жесткое, неподвижное, глаза колючие, пронзительные. Длинный с горбинкой нос походил на орлиный клюв. Царь оглядел палату, сел в кресло. Шумно сели вслед за царем и бояре. Когда все утихло, Иван начал говорить:
