— Браво, Василиад! Я и не знал, что ты философ! Ты совершенно прав. Ты наш домашний врач, опытный, понимающий. Как будто университетские профессора знают больше, чем написано в книгах! Медицина—это практика, а не теория.
Про себя же Стэникэ подумал, что все-таки удобнее обыскивать комнаты, если старика не увезут. Так, у него будет предлог все время навещать этот дом. Поэтому, когда Олимпия, как обычно вялая и сонная, начала зевать и сказала: «Нам пора домой, а то мне спать хочется», — Стэникэ решительно запротестовал:
— Что? Оставить беспомощного больного на двух малых детей? Есть ли у тебя голова на плечах, Олимпия? Это тяжелая болезнь, в любую минуту ему может стать плохо. А если он ночью сойдет с постели, упадет и разобьется? Наш долг оберегать его, охранять, потому что он наш дядя. И Василиада я прошу тоже остаться. Он лечащий врач, вы понимаете, мы ему за это платим.
— Остаюсь, остаюсь, — согласился Василиад.
Аглае не высказала никаких возражений. Командование домом она взяла на себя, а ее служанка и Марина помогали ей. В столовой снова накрыли стол, пригласили также Феликса и Отилию, но не очень настаивали, когда те отказались. Диваны стали кроватями, на полу в комнатах расстелили тюфяки, и весь дом превратился в спальню. Стэникэ непременно хотел спать в гостиной, где стоял комод, а Аглае — в столовой. Служанке Аглае приказала лечь при входе, у порога. Таким образом, после затянувшегося ужина дом стал территорией, оккупированной Стэникэ, Олимпией, Аглае, Аурикой, Тити, доктором и служанкой, так что никто не мог проникнуть сюда, минуя кого-нибудь из них. Лампы не потушили, а только немного привернули фитили. Вскоре все погрузились в глубокий сон и дом наполнился храпом. Не спал один Стэникэ. Он побродил по двору, внимательно осматривая все, обошел комнаты, а потом заперся на ключ в гостиной. Опустившись на четвереньки, он принялся заглядывать под мебель, исследуя каждое кресло и диван, ощупывая их в надежде, не зашуршит ли там что-нибудь. Он поворачивал картины, простукивал доски, открывал даже печные дверцы и, не найдя ничего, принялся ковырять сложенной вдвое проволокой, которую припас заранее, в замках ящиков комода. Но язычки внутри замков были длинные и хорошо прижимались пружинами, так что все усилия Стэникэ оказались напрасными. Раздосадованный, он снял ботинки, лег на матрац, брошенный прямо на пол, и почти мгновенно заснул.
Феликсу удалось убедить Отилию, что лучше всего лечь спать: ей нужно отдохнуть, чтобы завтра она смогла ухаживать за дядей Костаке. Он даже уговорил ее поесть, не выходя из комнаты, а не довольствоваться одним шоколадом. Сам он обещал спать одетым, чтобы быть готовым к любой неожиданности. Выйдя во двор часов около одиннадцати, он столкнулся нос к носу с Вейсманом. Тот поздно вернулся домой, узнал о приглашении Феликса и поспешил к нему, даже не спросив, зачем его звали. Слабый свет во всех комнатах удивил его, и он раздумывал, стоит ли ему входить и через какую дверь. Феликс коротко рассказал ему о случившемся, сообщил о диагнозе и советах Стратулата и высказал свое негодование по поводу того, что остальные родственники, занятые только самими собой, не выполнили ни одного предписания врача. Вейсман попросил две леи, исчез, вернулся через десять минут и предложил Феликсу подняться наверх. Они прошли через столовую, где с присвистом храпела Аглае, а Олимпия вторила ей, и направились к спальне Костаке. Войдя, они увидели, что старику удалось сползти с постели и теперь он пытается выбраться из комнаты, в то время как Марина, оставленная присматривать за ним, спит как убитая, сидя на стуле.
— Куда вы хотите идти? — спросил Вейсман. — Это нехорошо.
— Я хо-хочу лежать в столовой, — недовольно ответил старик, — я хочу им сказать... Что здесь, ночлежка?
— Подождите, поговорите с нами, — весело сказал Вейсман. — А я-то зачем пришел? — и он осторожно подтолкнул дядюшку Костаке к кровати, на которую тот и опустился со звоном, потому что все время держал пса мышкой жестянку с деньгами, а в руке ключи.
— Да положите вы эту жестянку, прошу вас! — настаивал студент.
Дядюшка Костаке вопрошающе посмотрел на Феликса, потом, послушавшись, засунул жестянку глубоко под подушку, а ключи привязал к поясу.
— Вот это мне нравится, когда меня слушают! — сказал Вейсман.—Я пришел, чтобы вас немножко полечить, чтобы выполнить указания доктора. Завтра, если будете умным, сможете идти пьянствовать!
— Хе-хе! — развеселившись, засмеялся Костаке, раскрывая щербатый рот.
Студенты опять положили на голову старику пузырь со льдом, потом Вейсман, стянув с него толстые чулки, поставил ему на ступни горчичники. От них Костаке стало щекотно, и это привело его в хорошее расположение духа.
Феликса удивило то возбуждение, которое охватило старика, и его болтливость.
— В подобных случаях, — пояснил Вейсман, уверенный в том, что старик не поймет, — наблюдается некоторая эйфория!
— А уколов мне не будете делать? — спросил вдруг дядюшка Костаке.
— Зачем вам делать уколы, раз они не нужны? У меня даже шприца нет!
— Если тебе нужен шприц, — сказал старик, прикрывая глаза, — я дешево продам.
Студенты рассмеялись. Феликс в глубине души был доволен этим проявлением жадности: это свидетельствовало о том, что умственные способности старика не нарушены, и предвещало, на радость Отилии, его скорое выздоровление. Все попытки уговорить Костаке уснуть ни к чему не привели. Обычно такой замкнутый, он вдруг обрел вкус к разговорам. Двум юношам, сидевшим на стульях по обе стороны кровати с огромными деревянными спинками, он поведал о своей молодости. Сейчас язык у него, казалось, был лучше подвешен, чем обычно.
— И отец и дед мой, — говорил он, — жили долго. Деду моему было больше девяноста лет, когда он умер, да и умер он не своей смертью. Отправился как-то осенью, примерно в это же время или чуть позднее, на охоту по направлению к Питешть, в горы. Верхом на лошади, ружье за плечами. Ездил он хорошо и держался прямо, хоть и был стариком. Лошадь что-то почуяла в лесу и испугалась, а дед держался рукой за дерево, понимаешь, лошадь рванулась, дед мой упал и расшибся. Отец поднял его, перевернул, а он и не шевелится. С полчаса он кропил его водой и, увидев, что тот не дышит, решил, что он умер. Сел на лошадь и в село — позвать людей с телегой, чтобы перевезти тело. Приезжают они, а он здоров, стоит себе на камне и смотрит в ружейный ствол. Кто его знает, что он там разглядывал. Только лошадиный топот напугал его, дрогнула, видно, рука, ружье-то и бух! Так он и застрелил себя. Отец, да простит его бог, жил бы еще дольше (ведь ему было всего семьдесят восемь лет), если бы не жадничал. Свиную кожу очень любил, сырую, так чтобы только щетина была подпалена. Зарезал однажды дядя с материнской стороны свинью, отец все ел и ел кожу, пока она комом в горле не стала. Наши-то пришли из-за Дуная, как дед мой рассказывал, чтобы от турецкого ига избавиться. Богатые были македонцы. Пришли они сюда, продали своих овец, получили денежки, и купили все братья сообща большое имение под Джурджу. Поэтому их и прозвали Джурджувяну. Но дед мой больше жил в городе, а отец и вовсе разделался с имением и накупил домов. Ох, и много же у нас было новых домов! Когда я был мальчиком, помню, я видел целый шкаф больших, словно церковных, ключей, и каждый был помечен, чтобы знать, от какого дома. Один из братьев моего деда, как говорили старики, сделался гайдуком и бродил по горам, грабя монахов, которых он терпеть не мог. Потом ушел в Трансильванию, там следы его и затерялись. Правильно он делал, правда? Монах! Что делает монах? Сидит себе да понапрасну еду переводит. Чтобы я отдал ему деньги, заработанные своим потом?! Господь бог и так меня видит, знает, что ни у кого я не крал, все трудом нажил. Т-т-ру-дился и ко-копил. В-вот и вся философия. Взять этот дом... Я был маленьким, когда отец его построил. Строили ему мастера итальянцы, целую груду одежды извел он на них, пока они вывели дом под крышу. Ого, зато дом этот крепкий, старинный, на доброй извести и из сухого кирпича, такому век стоять, не то что теперешние скорлупки, которые вы называете домами. Почему я купил старый кирпич? Он в десять раз лучше нового — я видел, как строился этот дом, когда был ребенком... Пятьдесят лет назад мы жили здесь словно в лесу. По ночам деревья шумели и гнулись, как в деревне. Строений было мало, и мы, куча ребятишек, выбирались из дома, пробегали позади казарм, где теперь улица 13 Сентября, переваливали через холм, огибали Котрочень, пересекали шоссе Болинтин и выходили к Дымбовице у Чурел, там мы купались, а потом шли через Крынгашь и возвращались с другого берега Дымбовицы через Мальмезон уже к вечеру. Мы все больше играли вверх по улице Рахова, на Жаркалец, на Тутунарь или ниже, туда, к улице Веселие, где были одни виноградники. Осенью мы там всегда виноград воровали. Во дворе у нас была конюшня, потому что отец держал выезд, а мы брали лошадей и ездили верхом, огибая Бухарест по виноградникам, до самых Тей. Теперь молодежь понапрасну время тратит, не умеет веселиться. Я вам расскажу, что мы однажды сделали. Отправились мы верхами через мост Каличилор, где теперь улица Рахова, и дорогой на Джурджу. Пока лошади не устали, все ехали за одной девушкой гречанкой, которая сидела со своим отцом, торговцем, в крытой повозке. Грек, когда вернулся, нажаловался отцу, и с тех пор мне не давали лошади. Потом ходили мы целой толпой по церквам, когда раздавали артос [32], к Антиму, к Святым Апостолам, к Михай-Водэ и даже дальше. Станем все в очередь, в один миг опустошим блюдо и переходим в другую церковь. Так и делали, пока священники не приметили этого и не поставили пономарей подстерегать нас. Обманывали мы и старух, которые раздавали свечки. Набьемся в церковь, толкаемся, будто друг друга не знаем, а когда расхватаем все свечки у бабы, зажжем их, выстроимся в два ряда, идем и гнусавим на церковный лад. И просвирки мы ели, только нужно было все время в разные церкви ходить да посылать одного кого-нибудь узнать, кто в тот день служит. Эх, а больше всего любил я ходить на поминки! Говядина, птица, козлятина тогда не очень-то были в чести. Любили жир, а не растительное масло, а свиное сало ели копченое. В пост готовили плов с тахином и котлеты из икры. Весной выходили погулять на травку в Бордеи или в Лакул Тейлор. А вот я вам расскажу, как я свадьбу справлял с покойной моей женой, с первой, а не с матерью Отилии. Когда я на ней женился, сравнялось мне двадцать лет и Куза-Водэ еще не был свергнут с престола. Вскоре после этого пришел Карл. Невесты я и в глаза не видал, потому что такой был обычай, и за девушку и про приданое — все решали родители. Все было готово: столы накрыты, свечи зажжены (забыл сказать, что отец мой еще и воском торговал), батюшка в церкви ждет, как вдруг остановилась у ворот карета, а вслед за ней крытая подвода, с которой слуги начали сгружать тюки, кресла и другое добро. Это было приданое. Невесту теща моя привела за руку. Ей было всего тринадцать лет, маленькая такая, даже толком и не знала, что такое замужество. В первую ночь расплакалась: не хочу, дескать, спать одна, без матери, так и пришлось теще моей остаться ночевать. Потом я ее приласкал, приручил к себе, а она все скачет на одной ножке и играть хочет, даже и в мыслях не держит, хе-хе, чего мне от нее надобно. Когда она забеременела — ведь и у меня было дитя, только не выжило, — она все в куклы играла. Да и она, бедняжка, долго не протянула, двадцати одного года скончалась после восьми лет замужества. Потом лет двадцать был я вдовцом, пока не женился на матери Отилии. Она тоже была молодая, лег двадцати, а Отилии годик всего исполнился. Взял, значит, я ее вдовую, муж у нее умер на второй год после свадьбы. Не знаю почему, только и со второй женой мне не повезло. Прожил я с ней всего пять лет. Коли суждено человеку жить, так он и живет назло всем докторам, и нечего с этими врачами якшаться. Отилия на мать свою похожа. Та такая же была гордая — дом блюла, но уж ты в ее дела не мешайся. И на рояле хорошо играла, инструмент-то от нее остался. Вот так и справляли раньше свадьбы. А доктора как тогда, так и сейчас ничего не знают. Только двое и было настоящих: доктор Обеденару и Драш. Обеденару ездил в карете или верхом, всегда в перчатках и в цилиндре. А Драш прямо чудеса творил, о нем все помнят. Вот послушайте как он вылечил одного, которому втемяшилось, что ему в голову щегол залетел и поет в ухо. Сказал ему раз, сказал два, что ничего у него в голове нету, а человек твердит свое — и все тут, ничего, дескать, доктор не понимает. Тогда Драш притворился, что выслушал его хорошенько и говорит: «Пожалуй, ты и прав, вроде и я слышу. Приходи завтра, я его выгоню». На другой день достал доктор щегла у одного птицелова, который их на смолу ловил, и спрятал потихоньку в рукав. Завел он того больного в пустую комнату, отвесил ему здоровенную оплеуху, а сам незаметно выпустил из рукава щегла. «Видал, как он полетел? Теперь ты здоров». Тот и поверил. Хе-хе-хе-хе!.. Завтра-послезавтра, когда встану с постели, начну я строить такой дом, какого в Бухаресте и не видывали, из крепкого кирпича, сухих балок, только бы дешевых рабочих найти!
