— Бедный папа, — растроганно проговорила Отилия. — Я знала, что он прекрасный человек! Мне не нужно ни бана, но, я рада, что он думает обо мне. Сегодня вечером я ему сыграю на рояле!
А дома Феликс сидел за столом, подперев голову руками. Перед ним лежала тетрадь, в которую он, размышляя, как и Паскалопол, об Отилии, записывал следующие строки:
«Я обидел Отилию, беспрестанно говоря ей о покровительстве и о деньгах. Не нужно так хвастать своим состоянием, которого я ничем не заслужил, и колоть людям этим глаза. Я должен вести себя скромно и сдержанно, чтобы не подчеркивать тяжелого положения Отилии. Я должен сказать ей правду, что мне необходимо ее присутствие».
XIX
— Не знаю, что и делать с этим Костаке, — говорила Аглае за столом, когда собрались все домашние, в том числе и Стэникэ. — Никогда я так не злилась, как сейчас. Завтра-послезавтра, избави бог, помрет, потому что чего другого и ждать, когда у человека уже был удар, а я совсем не знаю, в каком состоянии у него дела. Ресторан он продал Иоргу, а как поступил с деньгами? Куда он их дел? Может, положил в какой-нибудь банк? Но кто об этом знает? А может, держит дома, в суматохе и украсть ведь могут. На Марину положиться нельзя, она украдет, не сморгнув глазом, я уже ее однажды накрыла. А ты, домнул, все хвалился, что, мол, обо всем разузнаешь, — обратилась она к Стэникэ, — а сделать, как я вижу, ничего не сделал.
— Должен признаться, — сказал Стэникэ, скромный как никогда, — я ничего не смог выведать.
— Потом хотела бы я знать, составил он завещание или нет. Но как это сделать, если он ничего не говорит? А вдруг я не найду завещания или кто-нибудь его украдет?
— В таком случае, дорогая теща, — сказал Стэникэ, — вы единственная законная наследница и получите все, то есть, я хочу сказать, все, что будет в наличии.
— Оставь ты меня в покое, — прикрикнула на него Аглае, как будто Стэникэ был виноват в том, что не оказалось завещания. — Дом будет мой, я и подумать не могу, что он попадет в чужие руки. Но деньги, денежки, которые Костаке собрал, продавая прекрасные дома, кому они достанутся?
— Отилике! — заявил Стэникэ невозмутимо и немного вызывающе.
— Прошу тебя, оставь свои шутки. На карту поставлено будущее, будущее детей и твоей Олимпии. Была б у тебя совесть, ты не смеялся бы.
— У меня нет совести! — шутливо воскликнул Стэникэ. — Весьма сожалею. Я стою на страже и днем и ночью, но невозможного сделать не могу. В конце концов, и у меня есть сердце, я гуманный человек, не могу же я пойти к старику и заговорить с ним о завещании и о наследстве! Это все равно, что спросить, какой гроб ему нужен.
Аглае не позволила себя разжалобить подобным проявлением гуманности и издала новый приказ:
— Ни на минуту не спускайте глаз с того дома. Кто-нибудь один пусть неотлучно стоит во дворе у забора — сейчас еще совсем тепло, словно летом; другой пусть время от времени заходит в дом и спрашивает Костаке, как он себя чувствует, не надо ли ему чего-нибудь. Смотрите, чтобы никто ничего не утащил из дому, чтобы не вынесла никакого свертка. Чуть что — немедленно зовите меня. Хорошо бы выведать у Костаке, но только осторожно, составил ли он завещание.
Тити, неспособный к дипломатическим маневрам, довольствовался тем, что отправлялся гулять на соседний двор, делая вид, что занят своими набросками, или являлся в дом и осматривал стены в комнатах, якобы собираясь сделать акварельную копию с картины или фотографии. Но дядя Костаке разрешал ему находиться только в столовой, а в другие комнаты отпускал лишь с Феликсом, чтобы они, взяв, что нужно, тут же возвращались обратно. Однажды старик от скуки попросил Тити рассказать, что тот видел в кинематографе, где сам он никогда не бывал. Тити, любивший рассказывать, начал:
— Сначала показывают колодец с воротом, потом приходит девушка с большим ведром, потом появляются старик и старуха, которые разговаривают между собой, потом показывают, как девушка тащит ведро, старуха кричит на нее, а старик бьет кнутом, потом показывают девушку, запертую в пустой комнате, как она ест корку хлеба, потом ночь, и девушка открывает окно.
— Что это? Что это значит? — спросил раздраженно Костаке. — Это вот и показывают в кинематографе?
— Да! — наивно ответил Тити.
— Если так, то это безобразие! — заключил старик и не пожелал больше слушать.
Ему и в голову не пришло, что Тити ничего не смыслит в фабуле фильмов и передает лишь чередование отдельных сцен, которые не в состоянии связать друг с другом, потому что даже надписей, сделанных на французском языке, не понимает. Когда фильм ему особенно нравился, Тити доставал себе программку с рисунками или фотографиями актеров из коллекции Патэ-Фрер и копировал их пастелью или акварелью.
Олимпия, заявившись в дом Костаке, только и могла сказать старику, что Аглае, Аурика и другие «так любят вас, дядюшка», но эти слова вызвали лишь недоверчивое ворчанье. Аурика толковала ему о трагедии несчастных девушек и рассказывала историю одной девицы «и некрасивой и неумной», которую богатый дядя одарил приданым, тем и помог ей выйти замуж. Костаке надрывно кашлял, сосал сигарету, но своего мнения об обязанностях дядюшек не высказывал. Аглае поняла, что серьезный вопрос должен быть обсужден ею непосредственно со стариком, и вот однажды, суровая, как судья, она уселась напротив него и произнесла следующую речь:
— Костаке, я должна поговорить с тобой как сестра, потому что, как я вижу, ты совсем не предусмотрителен. Мы уже люди пожилые, и надеяться нам не на что. Есть жизнь, есть и смерть, чего я могу еще ждать? Что завтра меня зароют в могилу? (Старик побледнел.) Человек с головой приводит свои дела в порядок, заботится и о своей душе. Избави бог, придет смерть, ты же помнишь, как ты тогда свалился...
— Оставь меня в по-покое, оставь меня в по-покое! — надрывно закричал старик на безжалостную Аглае.
— Чего тебя оставлять в покое, когда я правду тебе говорю! Умрешь, и никто не знает, где искать деньги, чтобы все справить по-христиански. Старые люди ходят в церковь, исповедуются, откладывают на похороны, загодя готовят чистое платье...
— Оставь меня в покое, я еще н-не умер! Уходи отсюда, не умер я еще! — вновь закричал мертвенно-бледный Костаке.
— Напрасно ты злишься. Я сестра и обязана посоветовать, как лучше сделать. У тебя есть имущество, есть дома, деньги. Я тебе сестра, но ничего не знаю о твоих делах. Где бумаги на твою недвижимость, куда ты положил деньги от продажи, какое у тебя имущество, какие обязательства — ничего не знаю. Может, кто-нибудь чужой заберет все, а я, сестра, не смогу и слова сказать, потому что ничего не ведаю. Подумай, у тебя есть племянники, есть Тити, которого надо поддерживать, пока он не встанет на ноги, Аурику нужно выдать замуж. Олимпия тоже еле перебивается. Откуда я на все это возьму средства? Сам знаешь, что у меня есть. Пенсия этого человека, которого я и по имени-то не хочу называть? Ведь это насмешка одна. Твой долг оставить все твоей семье. Ну отложи там две-три тысячи для этой девчонки, чтобы и у нее было что-нибудь, пока она не определится, ведь она уже на выданье. Ты ведь не обязан заботиться о девушке, которая тебе вовсе и не дочь. Я даже вообразить не могу, что ты поступишь по-другому. Но ты должен заранее все привести в порядок, рассказать мне обо всех своих денежных делах, чтобы я знала, откуда взять деньги, если вдруг понадобится. Бояться тут тебе нечего, никто не умирал от того, что приводил дела в порядок. Наоборот, я видала люден, которые причащались, составляли завещание, а потом жили себе долгие годы. Слушай, Костаке, скажи мне: составил ты завещание или думаешь составлять?
— Это мое дело, составил я его или нет, — сердито проговорил дядюшка Костаке.
Все попытки подобного рода оказывались бесплодными, и Аглае приходилось довольствоваться осторожными напоминаниями, что неплохо было бы старику «иногда подумать и о своей душе».
— Душа — это чепуха! — заявил Стэникэ перед всем семейством, собравшимся вокруг дивана дяди Костаке а день святого Димитрия. — Глупости, предрассудки, чтобы попы денежки загребали. Гнать их надо. Бросьте вы это. Мы живем в век прогресса и просвещения, над этим даже грудные младенцы смеются.
Аглае перекрестилась в знак протеста, а Олимпия казалась явно скандализованной, хотя и не была в состоянии привести какой-нибудь довод против Стэникэ. Дядя Костаке, жуя сигарету, был внимателен и хмур.
— Что такое душа? — вопрошал Стэникэ с торжествующей иронией — Скажите мне, что такое душа? Душа — значит дышать, то есть дыхание, anima, как говорили латиняне. Дышишь — имеешь душу! Больше не дышишь — превратился в прах. Вы хотите, чтобы у съеденного вами цыпленка не было души, а вы, дорогая теща, отправились бы в рай? Или мы все продолжаем жить после смерти, и червь и человек, или ничего этого вовсе нет. Но клянусь честью, у бога есть и другие дела, кроме того, чтобы хранить ваши души. Скажи им, — кивнул Стэникэ Феликсу,— что такое человек. Когда я был студентом, один мой приятель медик повел меня в морг при больнице. И что вы думаете? В маленьком домишке с большими окнами стояло несколько сосновых столов из тонких досок, слегка прогнувшихся посредине, в столе — дыра, а под ней — ведро. Какой-то человек быстро прокалывал спицей грудь и живот мертвеца. Кишки синие, как хорошо сложенные жгуты, ребра аккуратно отвернуты на обе стороны, а снизу на них жир. Потом я видел своими собственными глазами, как трупы грузили в фургон. Один держал за голову, другой за ноги. Раскачают и бросят наверх, как на бойне. Это и есть человек. Душа? Где душа? В голове? В груди? В ногах? В чем она, душа?
