Стэникэ держал старика в вечном страхе, без конца рассказывая ему о смерти разных людей.
— Дядюшка Костаке, вы не слышали? Полковник-то, полковник Константинеску, тот, что жил в верхнем конце, около улицы Арионоайи, у которого вы еще просили коловорот...
— Ну и что?
— Умер сегодня ночью!
— Отчего он умер? — испуганно спрашивал старик, надеясь, что произошел несчастный случай, которого можно избежать.
— Отчего умирают люди его комплекции? Хватил удар. Удар и больше ничего. Сидел он за столом часов до одиннадцати с какими-то гостями, а когда встал — трах! Завтра похороны. Не беспокойтесь, я пойду, все разузнаю.
Стэникэ действительно ходил и возвращался, опять принося новости.
— Злополучный этот год! — заявлял он печально.— На кладбище везут десятками, сотнями. Все детей и стариков. Осень страшно влияет на легкие, на голову. Бакалейщик, торговавший на углу, у которого мы брали постное масло, тоже умер. Я его и больным-то ни разу не видал. Так, ни с того ни с сего. Не хотите пойти посмотреть? Бог знает, что с ним приключилось, только лицо у него почернело, как головешка, даже не узнать. Жена говорит, три дня он боролся со смертью.
Дядя Костаке всячески старался не слушать рассказов Стэникэ, но тот выкладывал их один за другим, не давая ему опомниться.
Старик стал суеверен, впал в ипохондрию, начал жаловаться на подлинные и воображаемые боли. Ему казалось, что у него стреляет в ушах, что плохо желудок работает, что сердце иногда останавливается, потому что он не слышит его биения. Он принимал самые ужасные слабительные и с суровым видом целыми часами просиживал прямо посреди комнаты на горшке, ожидая, что это принесет ему облегчение. С помощью различных умозаключений он сам нашел причины своего плохого самочувствия, определил средства для устранения их и составил фантастическое меню. Когда кончилась микстур он не захотел вновь заказывать ее, ссылаясь на то, что доктор ничего ему об этом не говорил. Однако, после того как ему однажды ночью приснилось, что все кирпичи, лежавшие во дворе, валятся на него под звуки военного оркестра, он решил снова посетить врача.
— Что мне теперь делать, домнул доктор? — спросил он.
— Как что делать? Ничего! Ведите спокойный образ жизни.
Старик рассказал о всех своих страданиях. Доктор улыбнулся, похлопал его по плечу и приободрил:
— Ничего. Это несчастья нашего возраста. Чтобы не обращать на них внимания, гуляйте, развлекайтесь, старайтесь рассеяться в обществе молодых людей, днем, когда хорошая погода, бывайте чаще на свежем воздухе в Чишмиджиу, на шоссе, только не простужайтесь.
Почти с религиозным благоговением выслушал дядя Костаке советы врача, хотя и остался немного разочарован, потому что ему не прописали лекарств. Отилия, как только узнала об этих советах, решила развлекать старика. Благодаря бесконечной любезности Паскалопола дядя Костаке и Отилия теперь почти ежедневно совершали прогулки в коляске, встречаясь очень часто с помещиком. Феликс опять сделался мрачен. Особенно на него подействовало обещание Паскалопола снова приехать играть в карты, чтобы рассеять Костаке. Своей женской интуицией Отилия, в душе которой отсутствие всяких предрассудков уживалось с суевериями, почувствовала, что старику необходима вера во что-нибудь незыблемое. Она зашла в бывшую комнату своей матери. Здесь перед иконами висела серебряная лампадка, которую никогда не зажигали. Отилия вычистила ее и перенесла в столовую, где дядюшка Костаке, ради экономии дров, устроил себе жилье, наполнила ее маслом и зажгла. Старик удивленно посмотрел на Отилию, ни словом не одобрил ее, но и не протестовал, а как-то раз даже сам пришел к девушке и озабоченно сообщил ей:
— Потухла лампадка, нужно ее зажечь!
Когда по мере сгорания масла огонь достигал налитой на Дне воды и начинал трещать, Костаке вздрагивал, словно слышал какой-то шепот, полный зловещего смысла. Но несмотря на все мелкие треволнения, он вовсе не выглядел подавленным. Нет. В глубине души он был уверен, что слова доктора нужно понимать в благоприятном смысле: не может человек умереть, если врач говорит, что он здоров.
Впрочем, он ничего не понимал в медицине — ведь он никогда не болел — ив том, что с ним произошло, видел только упадок сил, следствие жары или усталости. Он вспомнил, что, будучи ребенком, он чем-то заболел и у него был сильный жар (что это была за болезнь, он так и не знал), но потом выздоровел, и теперь тоже считал: раз уж принято лекарство, значит он снова обрел свою прежнюю силу. Каких-либо понятий об изнашивании организма у него не было. Планы, которые он молча обдумывал, становились все более грандиозными и простирались все дальше и дальше.
Феликс достиг наконец совершеннолетия и теперь мог самостоятельно распоряжаться доходами, получаемыми от банка. Тут-то он узнал, что и Аглае принимала участие в опеке над ним. Все было оформлено с помощью адвоката, который хоть и был человеком порядочным и внимательным, однако удержал в качестве гонорара довольно крупную сумму. Феликс ходил грустный, словно его ожидало изгнание, но старик поспешил выразить уверенность, что юноша останется жить у него «на прежних условиях». Отилии было стыдно, но она старалась не вмешиваться во все эти дела, а Феликс всячески убеждал себя, что никакого дурного побуждения у Костаке быть не могло, пока девушка откровенно не заявила ему:
— Отец немного наживается на тебе. Это маленькая, но очень противная слабость, от которой я теперь уже не могу его отучить, ведь он совсем старик. Раз уж ты остался, признаюсь тебе, что я очень этому рада.
Феликс набрался храбрости и поцеловал ее в щеку. Поскольку вчерашние опекуны не опротестовали финансовых отчетов, из которых явствовало, что все проценты с капитала израсходованы полностью, дядя Костаке стал считать себя законным хозяином гвоздей, балок, кирпичей и вновь принялся перетаскивать их с места на место. Он нашел двух рабочих, двух оборванцев с вороватыми глазами. Уединившись с ними в передних комнатах, он повел долгие переговоры о строительстве, несмотря на мороз, который ударил в начале декабря. Его замысел обнаружился, когда люди стали выносить из гостиной и соседней с нею комнаты мебель и перетаскивать ее в боковую пристройку. Дядя Костаке решил осуществить свой план, обещавший ему немалые доходы. Две комнаты по фасаду он хотел разгородить стенами в полкирпича и сделать из них четыре, а также разделить деревянной перегородкой переднюю, с тем чтобы каждое помещение имело отдельный вход. Он рассчитал, что мог бы сдавать меблированные комнаты по меньшей мере по сорок лей в месяц, получая в год квартирной платы почти две тысячи лей. Две тысячи лей, помноженные на десять (то есть на десять лет), дадут двадцать тысяч лей. Для Отилики, думал он, это хорошая сумма, если прибавить к ней и проценты от денег, которые он положит в банк. Люди начали работу, перепачкав весь дом, поставили перегородки, но то ли из-за мороза, то ли из-за материала стены оставались мокрыми, в красноватых пятнах, словно были покрыты болячками. Дом был, и правда, построен основательно, но полы настланы на деревянные балки, которые, хотя и были когда-то крепкими, все же сдали от времени. Непредусмотренная тяжесть, воздвигнутая посредине комнаты, прогнула балки и раздавила устои, на которые они опирались, так что через несколько дней полы осели и стали вогнутыми, будто седло. Крепления между стенами и потолком разошлись, и образовалась кривая щель. Дядя Костаке вышел из себя и заявил, что рабочие «жу-жулики». Начались и денежные конфликты: старик вдруг с возмущением открыл, что с него запрашивают больше, чем, как ему казалось, следовало бы заплатить по договоренности. Рабочие ушли недовольные, ругая его последними словами, а дядя Костаке решил, что весною, когда наступит хорошая погода, он найдет других, более порядочных рабочих и сам будет строить вместе с ними. Раздосадованный убытками, которые, по его мнению, он понес из-за того, что пропустил выгодный момент, старик ломал голову, как бы возместить потери. Отилия застала его как раз в тот момент, когда он излагал свои предложения совершенно смешавшемуся Феликсу:
— Нам нужно составить контракт на год-два. Это для твоей же пользы: ты будешь уверен, что не потеряешь комнаты. Что делать, а вдруг явится другой, предложит больше и снимет ее? Хочешь, я тебе сдам еще одну комнату рядом или в передней части дома, чтобы тебе было удобнее? Она будет стоить еще сорок лей.
В действительности Феликс и так платил за пансион невероятную сумму, хотя мог на несколько десятков лей превосходно прожить в любом месте, если бы его не удерживала любовь к Отилии.
— Папа, папа, — вмешалась Отилия. Ей было стыдно, но из жалости к старику она сдерживалась и говорила ласковым голосом. — Зачем ты это делаешь, папа? Ты и так получаешь от Феликса больше чем достаточно, зачем тебе еще нужен договор? И это вместо того, чтобы он жил у нас как гость? Мне стыдно садиться за стол, когда я подумаю, что за все платит он один.
