О, лондонская свалка — весьма колоритное место. Огороженная накренившейся сеткой территория служила своего рода гетто для нищих. Кого там только не было.
Выслушав немало душещипательных историй, я успел познакомиться с группой бывших военных, лишенных жилья и пенсии, которые были вынуждены прозябать в импровизированных палатках из хлипких деревянных каркасов и накинутых сверху картонок, и организовать что-то наподобие коммуны. От гостеприимного приглашения разделить скромный обед из консервов и водки я любезно отказался, откупившись расспросами и пригоршней монет.
Беженцы из Индии, проживавшие огромным семейством на полуразвалившемся складе неподалеку и пришедшие на свалку за одеждой и… едой, облепили меня со всех сторон многочисленным потомством и наперебой, смешивая английскую речь с родным диалектом, выклянчивали деньги и жаловались на лишения. Разглядывая фотографию Роджера и всем скопом одинаково хмуря густые черные брови, они быстро и певуче щебетали что-то непонятное друг другу и поминутно кивали, что вселяло в меня немного надежды. Но в итоге отрицательно мотали головами. Пришлось распрощаться еще с некоторым количеством налички.
Двое студентов — математиков, прибывших из Югославии по студенческой визе, которым негде было жить, ютились в небольшом заброшенном доме вместе с несколькими беженцами, и в кучах мусора, как и многие, искали для себя что-то полезное. А все потому, что Имперский колледж (надо же, какое совпадение!) не предоставил им общежитие и отказал выплачивать стипендию. С ними я задержался подольше и не без удовольствия пообщался на самые разные темы. От денег они отказались, когда узнали кто я, но, смущаясь, попросили помочь хоть как-то устроиться получше. Для меня это не было проблемой, поэтому, дав им свою визитку, я попросил перезвонить через пару дней. Взамен они пообещали, что расспросят каждого в окрестностях. Но надежды было не так уж и много.
Еще я встретил коренных британцев с семьями и маленькими детьми, у которых тоже случилась какая-нибудь трагедия, заставившая обосноваться в этой убогой дыре. Надо же, я и не предполагал, что вокруг столько нищеты и горя. Невероятные, а порой и откровенно лживые байки сыпались на меня, как моросящий дождь, а мелкие купюры за считанные минуты исчезали из бумажника со скоростью рождественской распродажи в «Харродс». За информацию приходилось платить деньгами, которые, по сути, были выброшены на ветер — Роджера никто не знал и не встречал.
Какой-то человек, не то женщина, не то мужчина, толкал перед собой нагруженную всяким хламом тележку из супермаркета, останавливался, рылся в мусорных контейнерах и медленно двигал дальше, продолжая осматривать все вокруг. Когда я к нему подошёл, стараясь не кривиться от отвращения, и показал фотографию Роджера, то получил в ответ булькающий звук и нервное подергивание оплывшего лица. Не видел…
Мимо пробежал облезлый кот, сжимая в зубах трепыхавшуюся добычу. Остановился передо мной, затравленно озираясь, видимо, боясь, что я лишу его обеда, и шмыгнул куда-то за коробки.
Сбоку от дороги в куче грязного рваного тряпья, прямо на мерзлой земле лежал мужчина. Меня поразили его оголенные до колен ноги: они были грязными, посиневшими и в чудовищных язвах. Но еще больше меня поразило, с каким равнодушием люди проходили мимо него и никак не реагировали. Присмотревшись, я с ужасом осознал, что он не двигался. Либо безобразно пьяным заснул в беспамятстве, что не похоже, даже мимолётного шевеления не было заметно, либо он умер, замерзнув, что выглядело более вероятным. Его спрашивать не было смысла.
Я никогда не видел мертвых. И это так странно выглядело на фоне стремительно наступающего Рождества. Казалось бы, сезон чудес и волшебства, и вдруг смерть — безжалостная, грубая, неизбежная. Увы, здесь уже ничем нельзя было помочь. Единственное, что я сделал для несчастного, так это вызвал бригаду скорой помощи, дождался их приезда и покинул эту клоаку.
На обратном пути, сидя в метро и переваривая все увиденное, я представлял Роджера, где-то вот так же лежащего, и у меня от страха дыхание перехватило. Ужас липким холодом прополз по спине, и будто бы кровь заледенела в жилах. Мне по-настоящему было страшно. Роджи, где же ты, хороший мой…
Я поклялся себе, что больше никогда не полезу в подобные места, но вечером того же дня, вспомнив еще об одном адресе, я засунул брезгливость куда подальше и отправился в обитель разврата и порока.
Я несколько раз посещал гей-клубы в Сохо, но это были приличные заведения, если их вообще можно так назвать. Однако, по сравнению с тем вертепом, куда я попал по наводке Джона, они казались образцом добродетели.
Притон, в котором временами обитал мой беглец, находился в одном из центральных районов города. Подозреваю, что только за счет щедрых денежных вложений это заведение еще не закрыли. Среди дорогих бутиков, банков и цветочных лавок он смотрелся наглым захватчиком добропорядочной улицы и производил неизгладимое впечатление.
Не успел я переступить порог, как проститутки всех мастей и разной степени нахальности накинулись на меня, наперебой предлагая свои услуги. Двое мальчиков — близнецов за сотню фунтов гарантировали с помощью своих умелых ртов космическое наслаждение, а еще за сотню разрешили бы оттрахать свои маленькие задницы без презерватива. Одна юная особа, ребенок совсем с кукольным личиком, на котором скалящийся, ярко накрашенный рот смотрелся вульгарно и вызывающе, а глаза при этом поражали беспредельной тоской и болью, готова была дать себя избить за сто пятьдесят. Господи, какая гадость! И сколько их, таких молоденьких, на вид лет четырнадцати-пятнадцати, позволяющих вытворять с собой всякие бесчинства. Неужели кто-то велся на это? Но, к моему изумлению, охотников до столь мерзостных развлечений было предостаточно.
Вырвать бы их отсюда, отмыть хорошенько, вылечить и найти семьи… Но, глядя на их лица, я понимал, что по-другому они не смогут. Даже если им показать иную жизнь, они все равно сбегут и вернутся в привычную среду обитания. Они существовали в этом — порок, наркотики, мизерные деньги и страх умереть от голода в одиночестве где-нибудь в переходе метро или замёрзнуть в подворотне. Может быть, здесь они и чувствовали мнимую безопасность, но, как правило, эти дети не доживали и до двадцати пяти. Как игрушки ломались в руках слишком жестоких и слишком извращенных взрослых.
И я боялся, что Роджер мог быть таким же, хоть и отказывался верить в это. Зачем-то он удрал от отца. Неужели страдать от голода и замерзать под открытым небом предпочтительнее, чем жить в уютном доме, даже если придется мириться с несдержанностью родителей? Неужели улица так притягательна? Сотрясая головой, я упрямо отгонял непрошенные мысли. Он не такой! Он находился рядом со мной столько времени и ни разу не пытался сбежать, скорее наоборот, вытащить его на прогулку было не так-то просто. Тем более, что в этом притоне его никто не видел. Впрочем, как и везде.
Я увидел так много мерзости и отчаяния, что мне стало дурно. О, если бы Бог действительно где-то там существовал, что в моем понимании являлось полным абсурдом, то я не уверен, что он узнал бы теперь, каков созданный им мир. Я больше не мог бродить по этим людским помойкам. Мне казалось, я насквозь пропах дерьмом и уже никогда не избавлюсь от этих ароматов. И впервые в жизни, желая хоть ненадолго освободиться от душевной тяжести и забыться, на обратном пути купил бутылку скотча.
Дома, первым делом я залез в душ и с остервенением тер себя мочалкой, пока кожа не покрылась багрянцем, вылил на макушку чуть ли не половину флакона шампуня, но даже сквозь химический аромат цитрусов и ментола мне все еще мерещилась тошнотворная вонь. Грязную одежду собрал в отдельный пакет и выставил в холл, чтобы не забыть отнести в химчистку. Забрал с кухни алкоголь, стакан, пару яблок и поднялся в спальню Роджера, где я последнее время безвылазно обитал.
Пить я не умел, особенно крепкие напитки, и понятия не имел, сколько нужно наливать и чем закусывать. Поэтому, решив, что половины стакана будет достаточно, чтобы разом заглушить все эмоции, я, стараясь не принюхиваться к резкому неприятному запаху, поглубже вдохнул и залпом опрокинул в себя содержимое…
