жизнь — игра. Риск, опасность — его стихия. Но я не такая. А когда дело к пенсии тем более хочется жить просто и честно, не боясь, не стыдясь, не оглядываясь, а не вот это всё…
Она задумалась.
— Чего молчишь-то? — напомнила о себе Ирка.
— Да, про Бориса подумала, — нахмурилась мама.
Ирка усмехнулась. Как причудливо мысли о пенсии привели её к старшему Воскресенскому.
— Я тут спросила у него на днях, оказалось ему и лет всего ничего. Пятьдесят два. Жена, мама Вадима, была его на три года старше.
Мысли о Борисе Воскресенском, конечно, не назовёшь автоматическим, особенно после вчерашнего. Но Ирка тоже на днях думала, что, когда Вадим родился, Борису Воскресенскому не было и двадцати. Если Вадим повзрослел только после тридцатника, не удивительно, что и отец в его годы наделал ошибок. Не удивительно, что соперничал с сыном, он и сам был ещё пацан, хотя Ирка представляла его умудрённым опытом адвокатом со взглядами взрослого мужчины уже тогда.
— Так и о чём подумала? — спросила Ирка.
— Что тяжело ему одному с девочкой, — вздохнула мама.
— У него есть няня. Женщина, с которой он спит. Мы, в конце концов.
— В том-то и дело, что всё это не то. Ребёнку нужна мать, а не женщина, с которой он спит. Пусть неродная, но мать.
— В общем, ему бы жениться, я правильно тебя поняла? — покачала головой Ирка.
— И желательно на девчонке помоложе, твоего возраста. Можно даже с ребёнком.
— О да, у меня и ребёнок есть, — засмеялась Ирка. — И возраста я подходящего.
Мама шутку не оценила.
— Он мужик красивый, умный, состоятельный, да и не старый ещё. Наверняка девчонки вокруг него так и вьются, — снова вздохнула она.
— Конечно, вьются. Но видишь, ни одна пока не приглянулась. Что? — подняла она на маму глаза, когда поняла, что та молчит. И смотрит как-то странно.
— А он тебе нравится? — спросила она шёпотом.
— Мам, — покачала головой Ирка.
— Ну да, да, о чём я, ты ж Вадима любишь.
— Я Петьку люблю, — улыбнулась Ирка.
— Петька, Петька! Нет больше твоего Петьки! — всплеснула руками мама. — А тебе надо жить!
— Когда-нибудь, мам, — кивнула Ирка. — Когда-нибудь обязательно.
— Ты чего всухомятку-то, — неожиданно спохватилась мама, засуетилась, подскочила. — Натопила же масло. Мёд достала. Сгущёнку, хочешь, открою? Вадик, будешь блины со сгущёнкой? — спросила она, и Ирке стала понятна её внезапная суетливость — в кухню вошёл Воскресенский.
— Ничего не надо, Марина Сергеевна, — не глядя на Ирку, ответил он. — Держите, это новый пульт, — положил он на кухонный стол пластиковую коробочку, чтобы снимать показания счётчика. Это акт замены прибора учёта.
— Спасибо, Вадичка, — кивнула мама. — Ну чая-то хоть попей с блинами.
— Чая попью, — кивнул Вадим и сел напротив Ирки.
Смотреть на него было больно…
.
— Это глупо, Вадим! Глупо, — расстроилась Ирка, когда прошлой осенью, год спустя после переезда, он сказал, что разводится с женой.
— С тобой это никак не связано, — покачал он головой.
— Да конечно! — взмахнула она руками. — Но знаешь, я понимаю, почему Вероника не выдержала. Я поражаюсь, как вообще продержалась так долго. Как согласилась приехать сюда с тобой. Не представляю, как надо любить мужчину и не любить себя, чтобы не иметь ни своего мнения, ни своих интересов, ни своих желаний, полностью раствориться в другом человеке и беспрекословно соглашаться со всем, что он предлагает.
— Во-первых, ты не знаешь, о чём говоришь, — смотрел на неё Воскресенский, — точнее, ты совсем ничего не знаешь. — Во-вторых, на разводе настоял я. А, в-третьих, между нами и до переезда было всё непросто. Я уже говорил.
— Да, ты говорил, — согласилась Ирка, — что это не брак в полном смысле слова — это плот, спасший двух людей. У неё за плечами замужество и тяжёлый разрыв, у тебя не сложилось. Но это не значит, что у неё нет к тебе никаких чувств, кроме благодарности, а у тебя к ней ничего, кроме жалости. В тебя трудно не влюбиться, Вадим. Трудно не любить. И практически невозможно разлюбить. Но нельзя же так с живым человеком, в конце концов!
— Нельзя как? На все грабли, на какие только можно, я уже наступил с тобой. Поэтому был с ней предельно честен. Она знала, что я люблю другую женщину. Знала до того, как вышла за меня замуж и до того, как познакомилась с тобой. Я этого никогда не скрывал. Она первой узнала, что твой сын — мой. Она и натолкнула меня на эту мысль. Плюс знала о моих сложных отношениях с отцом, и в том, что я никогда не поступлю со своим сыном, как он поступил со мной — не стану ему врагом, ни секунды не сомневалась, поэтому поддержала, когда я сказал, что должен переехать.
— Вот об этом я и говорю. Нельзя так с живым человеком. Нельзя вываливать на хрупкую женщину свою откровенность как груду камней, из-под которых ей не выбраться. Это жестоко. И бессмысленно говорить, что любишь другую, потому что она всё равно будет ждать любви от тебя. Это бесчеловечно.
— По-твоему, я должен был соврать? Я тоже был в шоке, в смятении, в растерянности. Я тоже не знал, что делать и как правильно поступить, когда узнал, что Андрей — мой сын. И я не вываливал на неё свою откровенность, — развёл он руками. — Мне было не легче. Но я рад, что мне было с кем поделиться и получить поддержку, а не осуждение.
— И что же случилось потом? Ей снова не подошёл климат? — горько усмехнулась Ирка.
— Я её отпустил, — сжал зубы до побелевших желваков Воскресенский.
— Вот как? — приподняла бровь Ирка.
— Бесчеловечно держать женщину, зная, что никогда её не полюбишь. Зная, что какими бы цепями меня ни приковали, я буду их грызть и рваться к тебе. Без права получить прощение. Без надежды обрести, что потерял. Просто идти туда, где горят зажжённые тобой огни.
«Почему же ты не сделала этого тогда? Много лет назад, когда был мне так нужен? Почему? —
