и согласилась.
— Ура! Мама с нами! — обрадовался Андрей.
Она обняла главного мужчину в своей жизни, взъерошила непослушные вихры. Послюнявив палец, стёрла со щеки чернильное пятно. Поправила загнувшийся воротничок рубашки (как у папы). Ей казалось смешным, когда вся семья одевается в какую-нибудь шотландскую клетку или розовые рубашки-поло, но Андрей упорно носил строгие костюмы «как папа», или любимые Вадимом худи с капюшонами и уже приноровился сам завязывать волосы в хвостик.
Но зря Ирка думала, что теперь папу он любит больше, чем маму.
Больше всего он любил, когда они втроём.
— Если освобожусь пораньше, приеду, — пообещала Ирка, выходя в центре города из машины.
И уже пробираясь коридорами судебно-медицинского бюро к кабинету Громова, подумала, как было бы здорово поехать с ними на Заимку. С ними двумя: Вадимом и Андреем.
Да хоть бы и со всеми остальными.
Ей плевать, как будет выкручиваться Борис Викторович. Он сказал «это мои проблемы» и это, чёрт побери, его проблемы. Не надо было вываливать их на Ирку. И не надо было отказывать Петьке.
Впрочем, в том, что он признался, был и плюс — больше Ирке не придётся стыдливо опускать глаза при встрече. Наверное, она должна была его выслушать, чтобы понять: он, бесспорно, великолепен, но нет. Потому что он отец Вадима. Потому что для неё это не пустой звук. В этой реальности они никогда не будут счастливы, не смогут, как бы не пытались себя обмануть.
И она больше никого не хотела хоронить, чтобы ей не из кого было выбирать.
Ирка постучала в открытую дверь. Поздоровалась. Оглянулась.
— А Виталий Геннадьевич?
— Громов? — развернулся в кресле от монитора совсем молодой мужчина. Лет двадцати пяти. Наверное, сразу после института. Симпатичный, прям хорошенький. Снял очки.
— Да, Громов, — кивнула Ирка, глядя, как он трёт переносицу и ужаснулась, когда вдруг поняла, что двадцать пять для неё уже молодой, а восемнадцатилетние мальчишки — просто дети.
— Так, он на пенсии, — ответил новый молодой судмедэксперт.
— На пенсии? — потрясённо выдохнула Ирка. — А как мне его найти?
— Не знаю. Позвоните. Он, скорее всего, дома. Я буквально вчера с ним разговаривал.
— А вы не могли бы, — посмотрела на него умоляюще Ирка.
— Ясно. У вас нет ни адреса, ни телефона.
Она отчаянно потрясла головой и подумала, что ведь и она для него уже стара — просто усталая тридцатилетняя тётка, которой что-то от него надо.
— Ладно, — он надел очки и потянулся к одному из телефонов, что, наверное, сохранились только в таких заведениях, как это — словно законсервированных во времени. Что двадцать лет назад на этом потёртом столе стоял этот красный телефон с диском и перемотанной изолентой трубкой, что десять, что сейчас.
— Виталий Геннадьевич, это Крылов. Тут к вам девушка…
Ирка перехватила трубку.
И спустя пятнадцать минут уже трезвонила в домофон плотно прикрытой тополями пятиэтажки.
Встреча вышла недолгой несмотря на то, что Громов был искренне рад видеть Ирку и поил вкусным чаем с сушками. О деле, что её интересовало, он ничего не знал. Вышел на пенсию три года назад, писал вторую книгу. Рассказал на эту тему анекдот:
— Вот выйду на пенсию. Закончу вторую книгу.
— О, вы пишете?
— Нет, читаю.
Он подарил Ирке первую и обещал узнать всё, что сможет.
Ирка открыла отпечатанные на плотной типографской бумаге «Записки судмедэксперта. На основе реальных событий», когда села в поезд.
Блаженно вытянулась на пахнущей свежестью постели в купе повышенной комфортности. Одна. Вторая койка пустовала.
«Всю жизнь я ищу и не могу найти ответ на вопрос: предопределена ли для человека встреча с бедой, или абсолютно случайна?» — начиналась книга, в которой каждая история была выделена отдельным рассказом и дополнена мудрыми и очень личными замечаниями судмедэксперта.
Ирка прочитала подряд штук пять, разных, порой леденящих кровь жестокостью, порой щемящих душу несправедливостью, и вернулась к рассказу про ревность.
Молодой офицер убил свою красавицу жену. Везде ему мерещилась измена, а потом она кому-то улыбнулась на празднике и это стало последней каплей — взмахом бритвы он уничтожил ту, что любил, изуродовал свою жизнь и оставил сиротами двух детей.
Ревность. Нет, это не просто прихоть, не просто плод воспалённого воображения, не просто человеческая слабость или чувство, которое невозможно контролировать. Ревность — это мотив, выделенный в Уголовном кодексе как квалифицирующий признак. Ревность — это личное.
Для Ирки — то, что разрушило их с Вадимом отношения.
То, с чем Ирка не знала, как бороться.
То, с чем Вадим справился. Сам.
После аварии, в которой чуть не погиб. После долгого курса реабилитации и психотерапии. Справился не только с ревностью, но и с другими травмами, что изломали его похлеще той аварии.
Про аварию Ирка узнала от Вероники.
Не сказать, чтобы они стали подругами за тот год, что были знакомы, но Ирка искренне старалась. Искренне любила эту девочку, с которой любой мужчина был бы счастлив. С которой Вадим был бы счастлив, если бы… не Ирка.
Она просто до слёз расстроилась, когда он сказал, что они разводятся.
И как дура пошла Веронику поддержать, объяснить…
В тот день шёл снег. Наверное, уже не первый, но такой густой, пушистый, мягкий, что не хотелось уходить с улицы. Ирка стояла во дворе дома, что Вадим так и не продал.
Наоборот. Отремонтировал. Отреставрировал. Обновил. Привёз в него жену. Забирал в него сына. Даже отдал Андрею свою прежнюю комнату, где всё оборудовал по его вкусу.
Ирка ловила ртом снежинки, когда Вероника вышла, кутаясь в жутко дорогое длинное меховое манто из аукционного меха легендарной норки, густого и шелковистого с оттенком серебра в цвет её глаз. Конечно, его купил Вадим. А всё это про шубу узнала мама и, ревниво поджав губы, шепнула Ирке: «Вырядилась, как царица. А сними с неё шубу, отними мужика, и кто она? Крышечка от чайника?»
— Только не говори, что тебе жаль, — сказала крышечка от чайника вместо «здрасьте».
— Ну почему же, — сдула снежинку с рукава серийного и уже изрядно потрёпанного пуховика Ирка. — Мне жаль. Искренне. Я очень хотела, чтобы вы были счастливы, — посмотрела она на бывшую жену Воскресенского.
Куда уехал Вадим в тот день, Ирка забыла. Кажется, улетел в Японию, где создавали мангу по его игре, на очередные трудные
