Чоле, которая сразу бросилась на кухню, через некоторое время вернулась, неся баночку с каким-то снадобьем, вату и бинт.
— Тепескоуите! — с уважительным трепетом сказала она, показывая склянку. — Вмиг как рукой снимет. Древнее индейское средство. Мне из деревни присылают для моих суставов! — и начала отвинчивать крышку.
— Да что вы, право!.. Я ведь ясно сказала, оставьте меня в покое! — на глазах Марисабель выступили слезы.
— Марисабель, мы уважаем твою независимость, — сказала Марианна. — Но и ты должна уважать наше внимание друг к другу.
— Я понимаю, мамочка. — Ее губы задрожали, и она разревелась, как в детстве. — Не обращайте внимания. Просто у меня такое настроение. Ничего не клеится. Меня сегодня и преподавательница по истории искусств отчитала…
Она вытерла глаза платком и улыбнулась Чоле.
— Я согласна. Можешь проводить на мне испытание этого индейского чуда.
— Да эту панацею веками индейцы пользуют! — Чоле радостно всплеснула руками и, кряхтя, присела около Марисабель. Она намочила вату красноватой, пахнущей спиртом жидкостью и спросила: — Где?
Марисабель, приподняв подол юбки, показала на верхнюю часть левой икры под коленом. Чоле наложила на это место обильно смоченную жидкостью вату и несильно перебинтовала ногу, заработав поцелуй.
— Чоле… Бето часто болел в детстве?
— Поначалу часто. Знаешь, какие у нас условия были. Муж мой ушел, — Чоле усмехнулась. — Зачем ему было чужого ребеночка кормить… Я ведь не пожелала отдавать Бето в приют. А зарабатывала мало… В квартале нашем то и дело эпидемии случались, то дизентерия, то корь, то скарлатина…
Марианна отвернулась к окну и незаметно приложила платок к глазам.
— Детская докторша молоденькая у нас была, одна на все предместье, так она сказывала по науке, что дети, даже когда они несмышленыши, чувствуют потерю родной матери, маются, бедняжки, и болеют чаще… Потом приноравливаются…
Чоле спиной почувствовала состояние Марианны и тут же переменила тон.
— Но у нас-то получше было, чем у других! Соседки помогали, а чаще других Филипа.
Марианна подошла к Чоле, обняла ее и поцеловала. Глаза у обеих были заплаканными. Захныкала и Марисабель.
Чоле всплеснула руками:
— Что ж это нынче день какой слезливый!
В коридоре Чоле шепнула Марианне:
— А ведь нога-то у нее не болит.
— Как ты можешь говорить так?
— Цела нога…
— Чоле, почему ты так считаешь?
— Я сразу поняла, когда она ножкой притопнула. Левой. Той, которую потянула…
Чоле многозначительно подмигнула сразу двумя глазами.
— У нее не нога болит… У нее вот где болит…
Чоле положила открытую ладонь на грудь около горла, где предположительно находится душа.
— И вот здесь ей неможется.
И Чоле поводила этой же открытой ладонью около виска, где предположительно в головах у девчонок гуляет ветер. Марианна рассмеялась.
— Ну, если так, я спокойна.
Тут же позвонила Лили. Она решила выведать, как отреагировала Марисабель на субботние события, но начала издалека.
— Марисабель, нет ли у тебя немецко-испанского словаря?
— Это еще зачем?
— Мамины сестры прислали из Мюнхена поваренную книгу, и я хотела бы сделать маме сюрприз, приготовить какое-нибудь немецкое блюдо. А с немецким у меня, сама знаешь, дело швах…
Марисабель вспомнила шутку Марка Твена: «Я сказал «Ich bin» и уменьшил запас своих немецких слов ровно наполовину…» Шутка пришлась как нельзя кстати:
— Ты сказала «швах» и уменьшила запас своих немецких слов ровно наполовину!
Лили расхохоталась и, чтобы притупить ее бдительность, польстила Марисабель:
— Мне бы твою эрудицию!
Марисабель любила донью Эльсу, ей нравился ее смешной, чуть картавый выговор. После окончания второй мировой войны она в животе матери «бежала» из-под Кенигсберга, не знала, кто ее отец («Может быть, и русский солдат», — горько шутила она). Мать родила донью Эльсу в Испании, потом переехала с ней в Мексику, где Донья Эльса рано вышла замуж за немолодого отца Лили, ставшего со временем известным радиокомментатором.
— Немецкий словарь есть у отца в кабинете, я спрошу у него вечером…
— Ничего, я поищу в другом месте. Хочу успеть к маминому приходу с работы… Ну как, понравилось в «Габриэле»?
— Жаль, мы опоздали. За соседними столиками только и говорили, что о Неукротимой Виктории. Она действительно бесподобна!
— Да, Бето она очень понравилась. Он находит, что мы с ней немного похожи.
— Ах, так!
— По крайней мере, по темпераменту…
— Вот как!
— И по строению тела.
— Он это визуально определил или… как-нибудь еще?
Лили лукаво рассмеялась:
— Тебя это очень интересует?
— Отнюдь! — непринужденно ответила Марисабель, но не преминула съязвить: — Недаром он учится в школе художественного мастерства, у него появился тонкий вкус, чего раньше я у него не замечала…
— Тонкий вкус и у моего кузена Умберто, который в восторге от тебя! Надеюсь, на этот раз ты серьезно отнесешься к нему…
— Что ты считаешь серьезным?
— Ну, выйти замуж за достойного человека, который мог бы меня обеспечить, — полушутливо сказала Лили с мечтательной интонацией в голосе. — Чего я вполне заслуживаю!
— Мне-то нет необходимости приваживать человека из материальных соображений, — с намеком сказала Марисабель. — Главное — это чувства, расположение к тому, с кем я хотела бы прожить вместе всю жизнь…
— Разве Умберто не боготворит тебя?
Марисабель, мысленно сделав себе выговор за то, что излишне открывается своей «заклятой» подруге, защебетала в духе ничего не значащей светской беседы:
— Конечно, он очень мил, мы прекрасно провели время на выставке и позже в «Габриэле»…
Пусть она расскажет об этом несносному знатоку женских темпераментов. Не он один на свете!..
— А Бето дома? Он просил позвонить ему…
— Кажется, он еще не вернулся. Что-нибудь передать?
— Пусть он позвонит мне…
— Непременно передам.
На этом разговор и окончился.
Внезапно Лили подумала о том, о чем подумал Бето: что она должна была спросить у Бето и какой «мужской совет» должен был он ей дать… Вдруг Марисабель начнет его расспрашивать, а он запутается?
Пусть запутается, тем лучше. А не запутается, сработает то, о чем Лили попросила Себастьяна.
Бето вернулся домой с намерением во что бы то ни стало объясниться с Марисабель.
