– Так то Христос! – аргументированно ответила Мария и на всякий случай перекрестилась.
Жены остановились.
Истома вопросительно взглянул на них. Потом, смекнув, зорко оглядел улицу. В конце улицы виднелись богатые крепкие хоромы за высоким частоколом. «Значит, здесь Феодосья моя живет», – размыслил скоморох. И простодушным голосом вопросил:
– А чего же вы остановились, молодые княгинюшки?
– Родня наша на этой улице живет, зайдем к ним повидаться, – толкнув Феодосью в ляжку, придумала Мария, опасавшаяся быть увиденной из окон мужниного дома.
– А сами вы где обитаете? – равнодушным голосом спросил Истома, исподтишка приглядывая за Феодосьей.
Феодосьюшка бросила скорый взгляд на горницу под крышей хором и тут же отвела очеса.
«Значит, ея светелка под кровлей», – промыслил скоморох, простодушным взглядом блуждая по сугробам.
– Живем мы в том конце Тотьмы, – заверила Мария. – За нами опосля холопы приедут и отвезут к матушке да батюшке.
– А что как я к вам в светелки заявлюсь? Медом напоите? Пирогами накормите?
– Пирогами! – заколыхалась Мария. – Как бы муж мой дубинкой тебя не накормил досыта!
– Так ты замужняя мужатица? – с напускным сожалением спросил Истома и тяжело вздохнул.
– А ты как мыслил? – горделиво ответила Мария.
– Думал – непорочная ты девица, – ломал комедию Истома.
И смотрел на Феодосию хмельными глазами. И видела она его шальной взгляд, и понимала, что смеется он над золовкой ея, и не Мария ему нужна, а она, Феодосья, и для нее он рек глумы и играл позоры.
– Разве девица лучше? – ревниво произнесла Мария. – Жена-то слаще…
– Так-то оно так… Умная жена мудями потешается, елдой забавляется. Да только с чужой женой колотиться – грех. А с девицей – без греха. Потому что жена мужу принадлежит, а девица еще ничья, а значит – чья хочешь.
Феодосья вспыхнула:
– Ты дерзостник! Мерзости речешь! Противен ты мне!
– Феодосья у нас еще девства не растлила, так серчает, – засмеялась Мария.
– А ты променяла лимонный цвет на алую плешь? – шутил Истома.
Он нарочно сыпал словесами, чтоб задержалась Феодосья еще хоть на миг возле него, скомороха… «Противен!» Ох как любил Истома непокорных жен! Надоели ему покладистые – от страха ли, от похоти ли покладистые жены, и жаждал он колотьбы ярой, ратной.
– Значит, не скажете, где живете? – спросил Истома.
– Нет! – решительно повела рукой Мария.
– Ну, делать нечего, – вздохнул Истома. – Надо идти до своего шатра, там уж мои плясавицы, наверное, вечерять меня ждут. Прощайте, молодые княгинюшки. Жаль, не свидимся больше.
Ущипнув напоследок Марию за бок, Истома повернулся и, не оглядываясь, зашагал по улице, ометая снег длинным диковинным охабнем.
Крадучись заведя Феодосью под навес двора, Мария остановилась под стеной и сладострастно потянулась.
– Вот дурак, навязался, – с едва скрытым удовольствием произнесла золовка. – Шагу не ступить порядочной жене, чтоб блудодей не охапил зенками! Жаль, Путилушки нет, а то бы я ему пожаловалась, так висел бы сейчас поганый скоморох с вырванным срамом!..
Феодосья рассеянно слушала и кивала, а мысли ея летели вослед Истоме, идущему по их улице широким и разбитным шагом любострастца, уверенного, что ему вослед жадно глядят жены. Душа Феодосьи волновалась при воспоминании о бороде, вьющейся хмельными кольцами, о волосах дикого меда, о синих глазах со сколками золота, о низко надвинутой на лоб шапке, о крепких руках, о запахе тела… Но разум ея мучился виной за то, что приворожил ее человек срамословный и дерзостный. И, как это чаще всего бывает, Феодосья перенесла вину за богомерзкие словеса скомороха на золовку: «Истома муж добрый, это Мария его на срамословие искушала, она виновата!»
– Зачем ты мерзости рекла? – нахмурившись, спросила Феодосья. – Такой срам произносила, стыд! Что ни слово, то елда, прости Господи!
– Да ты что, Феодосьюшка? – ухватила ее за рукав Мария. – Это же я нарочно! Али ты не поняла? Чтоб не думал скоморох, что мы его, лиходея, боимся. Аз нарочно ему грубила, чтоб худого он нам не сделал. Кто его знает, что за человек? Может, вор лихой али разбойник? Да если бы мы испуг выказали, он бы нас точно зарезал. Видала, какой у него нож за поясом? О, Господи! Лежали бы сейчас под проезжей дорогой, псов бродячих кишками кормили. Спаси и сохрани!.. Феодосьюшка, подруженька любимая, ты не проговорись матушке с батюшкой про скомороха, добро?
– Ладно, – согласилась Феодосья. И радостно засмеялась. – А хорошо мы сей день на торжище сходили?
– Ой, хорошо! Славную обедню отстояли… – Мария подмигнула сродственнице. – Только подлые холопы Васька с Тимошкой ту обедню испортили своим запойством. Ну ничего, батюшка их, лиходеев, выпорет примерно!
Девицы стояли на дворе и не чувствовали мороза. И не хотелось им уходить, а хотелось снова и снова околичными незначащими словами вспоминать дерзкого скомороха.
– Нашлася пропажа у дедушки в портках! – раздался неожиданно истошный крик Василисы. – Вот они где! Вы чего стоите-то возле овина? Али умом повредились? Васька с Тимошкой где? В дом идите!
Мария сразу сделала постное лицо, схватилась одной рукой за брюхо, а другой – за поясницу, и едва живым голосом заканючила:
– Ох, устали на обедне! Да через торжище ели пробрались потом – тьма тьмущая народу толкалась, каких-то скоморохов ждали. Насилу домой добрались…
Перед лестницей Василиса подтолкнула Феодосью в спину:
– Иди скоре, отец с обеда тебя ждет, про жениха хочет объявить.
– П-п-ро какого жениха? – заикаясь спросила Феодосья.
– Про твоего, не про моего же!
Глава четвертая
Изрядно соленая
– …И начинаешь помаленьку пихать… помаленьку, но крепко… вот эдак! – Юда поколотил сжатым кулаком о другую ладонь. – Чуешь – застопорилось. Привынимаешь тогда балду осиновую, но не до конца, и сызнова с размаху пихаешь…
– Всякое дыхание любит пихание, – размежив вежи, пробормотала повитуха Матрена.
– …туда-сюда, туда-сюда… – вдохновенно баял Юда. – Пока самую-то соль и не достигнешь…
Вот уже добрых два часа Юда Ларионов (или, как величали бы его, будь он князем, Юда Ларионович) пытался удержать внимание женской части Феодосьиного семейства, дабы еще хоть на толику задержаться в доме тотемского солепромышленника Извары Иванова сына Строгонова да полюбоваться на его дочерь Феодосью. Юда очень хотел завоевать расположение Феодосьи! Но он не умел деять ничего такого, что влечет девиц к иному дурню, как пчел на спелую грушу. И внешность у Юды была не та, чтоб девки пели по нему страдания. Им ведь, сущеглупым, подавай, чтоб глаза с бражной поволокой, и власа кольцами, и устами – краснобай. Не то чтоб обличие у Юды было худое, нет, вовсе он был не худ: тело полное, даже приятно деряблое, шея белесая, брада сивая, ручищи конопатые с рыжинкой. Что касаемо личины… Личина у Юды красотой бысть середина на половину: не то чтобы не лепа, но и не так чтоб прелепа. Вроде как в миску толокна глядишь, когда на Юду любуешься. И то худо было у Юды в перспективе расположения девиц, что не силен был он в пении песен, не играл завораживающе на гуслях. Затеяв баять с девицей, не поводил Юда плавно руками и не охапивал нежно, а махал дланями, ровно мельница, что крутила на соляной варнице чтимую Юдой кованую фрезу. Не вящ был Юда и в томном стихоплетстве. Да что поэзия, Юда и говорить-то складно в присутствии жен был не горазд. Не дал Бог Юде краснословия! Единственная вещь, которая его преображала, был солеварный промысел. Но все девицы, заслышав про скважины и чертежи, почему-то дружно зевали. И лишь Феодосья вяще заинтересовалась бурением земной тверди.
