– Дабы изготовить обсадные трубы, брать надобно осину. Из-за ея осинового тела, – с жаром вещал Юда, для вящей убедительности поднимая над столом деревянную ложку.
– Тело на тело – доброе дело, – пробормотала Матрена, не открывая глаз.
Повитуха и Василиса давно уж заснули, привалившись друг к другу на сундуке. Филином закатывала очеса и Мария. И лишь Феодосия бденно внимала рассказу Юды.
– Наставление по бурению скважин как говорит? Не дуб, не сосна, а – осина! Это всякий древодель знает: дуб не гниет, шиповник какой-нибудь тоже не подвержен пеньковой гнили. А у осины в спелом возрасте…
– Спелая, ой, спелая! Сорок два года, а манда, как ягода, – бормотнула с сундука Матрена.
– …центральная часть ствола, по-другому говоря, нутро, сгнивает. Гниль-то мягкая, и легко ея изринуть.
– На что она нужна, гниль-то? – не размежая вежей, пошлепала губами Матрена. – Мертвых срать возить?
Холопка, лупившая зенки на коробе возле двери, хихикнула в ладонь.
Юда нахмурился и пошевелил белесыми бровями. Но баяния не прервал. А начал молвить, каким инструментом извергают самую осиновую гниль.
Топорща глаза и выгибая удивленно уста, Феодосия выслушала Юдину притчицу про удивительный инструмент – железную фрезу, изготовленную тотемскими железоделами. И то сказать, вящи были в Тотьме кузнечные мастера. Кузни их огнедышащие, крытые землей с зеленым мохом, стояли, во избежание пожаров, по окраине города. Кузнецы и сами в толк взять не могли, каким кудесным образом твердокаменное железо в огне становилось податливым, как побитая жена? И потому в деле своем полагались не столь на науку ремесла, сколь на заговоры. Но, так или иначе, ковали тотемские железоделы и крошечные рукодельные ножницы, и огромадные колокола, и звонкие иглы, и святые вериги, и Богоугодные кресты, и дьявольски искусные фрезы. Именно фрезой тотемские солевары и удаляли из осины гнилую сердцевину. Оставалась опосля такого сверления деревянная труба толщиной в полторы Феодосьиных ладошки. Елду эту осиновую сушили, а высыхая, становилась она твердой, как государево слово. Кремень прямо, а не осина! Ни взять было такую каменную трубу ни топором древоделя, ни зубами тещиными! Поддавалась она только грамоте тотемских розмыслей, или, как выразился бы книжный отец Логгин, инженеров. Таких, как Юда Ларионов.
– Обработка ея весьма затруднена, – гнул свое Юда. – Но обработать надо! Для первой обсадной трубы берется ствол с комлем, с той, стало быть, частью, которой осина вверзается в тотемскую нашу мать сыру землю. Изнутри, по губе комля, аз с древоделями и работниками сымаю кромку, дабы стал край завостренным. Обиваем этот нижний край, то бишь подол, осины железом. Кромка должна стать вострой, как нож!
Феодосия вспомнила нож, висевший на чресле Истомы, и взгляд ея затуманился…
«Заскучала», – с досадой отметил Юда. Но лишь громче и подробнее продолжил изъяснять Феодосье суть действий обсадной колонны.
– Нож сей равномерно подрезает стенки в земле по губе скважины, – грохотал Юда, могучими конопатыми дланями изображая подрезание стенок. – Обсадная колонна свободно, под собственным весом опускается долу…
Глаза Феодосии сделались с поволокой.
– …а грунт попадает в ея нутро. Для извлечения его берем вторую трубу, из древа с железным оконечником, либо целиком железную. Сия вторая труба привязана сверху веревкой к вороту…
– Брань на вороту не виснет… – помутила приоткрытыми очесами Матрена.
– …да, к вороту… Либо – к блоку. Эта вторая балда невелика…
– Невелика на балде бородавка, а все манде прибавка, – сквозь дрему вновь бормотнула Матрена.
– …ея поднимают на вороте, а потом резко низвергают долу, и она втыкается в землю. Опосля этого трубу поднимают и извлекают из нея застрявшую землицу. И эдак бурится земная твердь, пока не дойдет обсадная труба до соленой подземной реки. Тогда извергнется солевой рассол!.. Закачивают его в варницу, где самая-то соль с Божьей помощью и вываривается. Но ежели рассолу немного, то одной скважиной не разбогатеешь…
– Одной жопой всех не обсерешь… – встряла повитуха.
– Баба Матрена! – обсердилась Феодосья. – И к чему рекши такое срамословие? Ни к селу, ни к городу!
Не то чтобы матерные лаи не слыхивали в Феодосьином доме. Были они в Тотьме в большом ходу, как и по всей Московии. И хотя духовные особы срамословие осуждали, без лая какое на Руси дело с точки сдвинется?! Но Феодосья в вопросе срамных словесов непривычным образом отличалась от золовки Марии или любой другой бабы. Претила ей, аквамарину небесному, матерная хула.
– Чего, Феодосьюшка? – встрепенулась повитуха. – Никак я придремала маленько с устатку да во сонме чего лишнего бормотнула?
– Пока ты сонмилась, черт тебя за язык дергал, баба Матрена?! – серчала Феодосья.
– Ну будет, будет… – зазевала повитуха и перекрестилась. Потом напустила на себя озабоченный вид. – Князь молодой не обижает тебя, Феодосьюшка?
– Нет, нет! – с досадой махнула ладонью Феодосья. – Беседуем мы.
– Ну, ежели чего, аз не дремлю…
– Не беспокойтесь, баба Матрена, я Феодосью не обижу ни словом, ни вещью.
– Добро. Беседуйте, беседуйте, голуби мои, – сквозь зевание прогундосила повитуха и тут же уснула.
Посвистывала носом Мария. Пользуясь случаем, похрапывала на коробе возле печи холопка. Тишину нарушал лишь слабый плач братика Зотейки за стеной да заунывные вои доилицы Агашки – доя Зотейку грудью, она тянула колыбельную песню.
Феодосия пребывала на росстани чувств. Вернее, хотелось ей себя убедить, что на перекрестке она и не знает, что делать? То ли глядеть вослед уходящему Истоме? То ли вернуться по знакомой тропинке домой и, воздыхая по скомороху, прилепиться все же с Божьего и батюшкиного благословения к Юде Ларионову? То ли побежать еще какой другой дорогой – много их расходится петушиным хвостом от росстани в чистом поле. Не признавалась себе Феодосья, боялась признаться, что росстань ея душевная давно уж осталась позади, и бежит она, Феодосья, вослед ватаге скоморохов, и ждет, что вот-вот, за поворотом, увидит она желанную фигуру в длинном диковинном охабне; и крикнет Феодосья на весь свет: «Истомушка-а!» – и обернется Истома, засмеется, и бросится навстречу, и охапит крепко-крепко, и совлечет оголовник, и станет целовать в ланиты и выю… «Ой, Господи, прости мне мое умовредие!»
Поздно, поздно, Феодосьюшка, грешна уж ты…
– Что? – переспросил Юда, услышав, как тихонько охнула Феодосья.
Он совсем не то хотел сказать вожделенной своей Феодосье! «Какая сухота тебя томити, светлость моя? – мыслил изречь Юда. – Расскажи мне, и будем совоздыхати вместе. А как станешь ты мне сочетанная жена, успокою твое томление нежным дрочением, крепким целованием».
