В один прекрасный вечер, когда темнота нахлынула с внезапностью взрыва, Александр сидел у окна, рядом лежала открытая книга, в комнате на первом этаже многоквартирного дома двигалась раздетая женщина, и на таком расстоянии невозможно было определить, привлекательна она или нет. Но молодой она определенно не была и казалась слишком телесной… Платье она сняла, скорее всего, из-за жары, от которой задыхалась, тщетно пытаясь охладиться под душем. Но Александр не видел ее, он видел ту девушку из трамвая, такую свежую и хрупкую, изящную и в позах и в движениях, и вот она разделась, но не из-за жары, а исключительно для него, потому что она видела, что он смотрит на нее, и ее волновала мысль, что она показывает себя ему. Она уже сняла платье, полуотважно, полустеснительно, оставшись в длинной нижней рубашке с тоненькими бретельками на смуглых плечах и с очень красивой вышивкой, напоминающей те, которыми его мать украшала наволочки. Вот она выскользнула из этой одежды, и движения ее были вполне осознанны, а он слышал шуршание шелка по ее коже, и глаза ее были полузакрыты, она явно наслаждалась тем, что делает. Девушка из трамвая была не единственной вдохновительницей и обитательницей его грез; мысленно он создал дюжину воображаемых любовниц; он выдумывал их одежды, воображал, как они ходят, сидят, жестикулируют, когда и какие слова говорят. Эти образы немедленно отзывались на любой его каприз и на любое желание. Они были бесконечно предпочтительнее реальных девушек. Реальные девушки наверняка далеко не так отзывчивы, вряд ли они бросятся выполнять все его желания и именно так, как он хотел, нет, они могут нагрубить, поиздеваться над ним, посмеяться, могут унизить его, выпихивая из небольшого пространства едва-едва обретенной уверенности в себе. Иногда он пытался представить самое ужасное, что могло с ним случиться, если он подавит опасения и попытается сблизиться с какой-нибудь реальной девушкой, но видения ее действия так пугали его, что он выкидывал все эти мысли из головы. Да и как, собственно, это можно было реализовать? Ведь он никогда никого не встречал, да и сама мысль о необходимости заговорить с кем-нибудь — не обязательно только с девушкой — повергала его в подобие паралича, ему казалось, попытайся он заговорить, слова просто откажутся выходить изо рта. Много лучше, безопаснее фантазии. Мысленно он создавал такие утонченные, послушные творения. Он был глубоко убежден, что, когда придет время, он, при помощи некоего сверхчеловеческого усилия, громадной силы самоутверждения, при помощи узнанной тайны — пусть даже узнанной понаслышке — в конце концов, умело манипулируя реальностью, как он манипулировал ею в своих фантазиях, сделает необходимый шаг в мир реальной жизни. Все это возможно. Но жить в других условиях, диктуемых другими, было так болезненно; они должны любить его на его условиях. Мир, однако, оставался жестоким к нему, к его потребностям; жизнь была неуступчива и отказывалась становиться прозрачной. Но один день… один день был, конечно… Какое самомнение, думал он, не обольщаясь, какое чудовищное самомнение. И однако, разве у меня есть выбор? И то, что есть, и то, что может быть, — все ужасно.
Однажды жизнь предоставила ему нечто реальное, некое реальное переживание. Среди бела дня, в искусственном мраке кинозала. Рядом с ним, на соседнее место села девушка, поскольку других свободных мест не было. Внезапное сердцебиение настигло его от этого соседства с плотской тенью. Сначала между ними ничего не было, но в возникшем напряжении молчания оба слышали прерывистое дыхание друг друга — и даже не дыхание, а так, вздох, другой; значение этих вздохов постепенно обволакивало их обоих, переходя от одного к другому, как нарастающая паника. Их желания встретились в темноте: бедро коснулось бедра, головокружение от этого не проходило с минуту. Не слова, не взгляды, только прикосновение: ткань одежды и то живое, что под нею укрыто; продвижение неопытных ищущих пальцев, дрожь первого касания: колено, обтянутое чулком, непривычная, чуть шероховатая поверхность чулка, возбуждающее шевеление страха в глубине глотки; близкая материальность, вспотевшие ладони, но — ее бедра раздвинуты; материя смята, его рука потонула в этой скользящей шелковистости. Тянется сквозь слой оборок, от колена к бедру. Куда? Куда? Ее рука ведет его руку сквозь все эти волны одежды к тайной вершине. Теперь нет больше под пальцами прохладной, свежей, шелестящей ткани: теперь телесный жар, дышащий сквозь все ткани, все материи, но очертания непонятны — его пальцы, все его сознание, сконцентрированное в кончиках пальцев, двигаются медленно, ищуще, не зная пути. Как нежна может быть плоть! Как влажно могут дышать уста! Влажные ладони на влажном бедре, движение ее руки, его рука, влажность… Удовлетворенная, она изящно отстраняет его руку, так изящно, как достают кусок сахара из сахарницы. Она продолжает смотреть фильм, будто ничего не случилось. Сознание медленно возвращается из кончиков пальцев в мозг. Он смотрит на нее, мучительно пытаясь сформулировать фразу, которая перекинула бы мостик через провал тишины между ними. Но ничего не придумывалось. Что ей сказать? Все слева, которые он копил в себе, казались ему такими глупыми, так банально должны звучать, так нервно и не к месту. Он только и мог, что назвать себя дураком. Пару раз она взглядывала на него, захватывая его врасплох посреди безмолвия. Когда зажегся свет, она встала, чтобы уходить. Она оказалась женщиной лет тридцати. Оглянувшись на него, она увидела, как он юн, и это породило невольный ужас в ее взгляде, будто она обнаружила гадкое кровосмешение, вползшее в нее. Этот ее взгляд почти испортил ему все переживание.
Снаружи, в коридоре театрика, его владелец Вилли Сейерман узнал в Александре одного из своих постоянных посетителей и окликнул его:
— Хэлло, молодой человек. Я вижу, вы пересмотрели массу картин. С такими, как вы, скоро мы будем процветать.
— Ну что? Ваш бизнес не идет?
— Нет, пожаловаться не могу, не могу пожаловаться. В мире, полагаю, все теперь урегулировано, все прояснилось и всему даны прекрасные объяснения. Помните, все толковали о войне в Европе?.. Будто мы все потеряем в несколько дней, сами себя разорим… Однако, смотрите, прошлый год был неплохим годом, очень даже неплохим, и я не ошибусь, если скажу, что и этот год… Стучу по дереву. Дела, смею надеяться, пойдут лучше и лучше. Но что случится, если мы ввяжемся в войну, кто знает? Догадываюсь, что и вы, юноша, будете призваны в армию?
— Мне пятнадцать, — сказал Александр.
— Я думал, вы старше.
— Только выгляжу старше, я знаю.
— Вы еще учитесь в школе?
