и без каблуков. Мне кажется, она постарела. Резко. Сильно. Но самое страшное, она не верит, что отцу хватит сил вернуться.
— Как он? — мне впервые дико хочется обнять мать, но на моих руках сидит Маруська.
— Без изменений, — мама отвечает бесцветным голосом и, сжав на груди трясущиеся руки, подходит к окну.
А я на расстоянии ощущаю её боль и окончательно посылаю к чёрту все обиды. На мобильном включаю мультики и прошу Марусю немного посидеть в уголке. Малышка кивает. В крохотных ладошках стискивает плюшевого зайца, которого повсюду таскает с собой, и делает вид, что с интересом смотрит на экран. А сама волнуется не меньше моего и боится незнакомого места, моей матери, да и, что греха таить, моих слёз. И всё же Руся стойко держится и даже не хнычет. Маленькая, но такая сильная и закалённая жизнью, она сейчас отчего-то напоминает мне Ветра в юности.
Целую кроху в лохматую макушку. Сегодня, к сожалению, мне было не до причёсок. А потом подхожу к матери. Обнимаю ту за плечи. Носом утыкаюсь в белоснежный воротничок, пропитанный ароматом знакомых духов, и даже не пытаюсь скрыть слёз.
— Он справится! — уверяю не маму — себя.
Глупо, конечно, но мне тоже сейчас нужна поддержка. Тихие объятия и слова надежды. Но мама не спешит на помощь. Напротив, небрежно дёрнув плечом, она отходит от меня. Её обида никуда не делась. А может быть, стала только сильнее.
— Что произошло, мам?
Стою на месте, безвольно опустив руки по швам. Я понятия не имею, о чём принято говорить в подобных ситуациях, но чувствую, что не могу молчать. В отличие от мамы.
— Прошу, поговори со мной! — голос срывается от слёз, колом застрявших в горле. — Пожалуйста!
Мама всхлипывает и качает головой. В сером свете дождливой осени её сгорбленный силуэт видится мне чересчур хрупким и сломленным. Понимаю, что ей не хочется вспоминать, но я должна знать…
— Я ему говорила: не лезь! — сквозь минуты молчания, хрипит мать и снова содрогается в немом плаче. — А он… он сказал, что не простит себе, если снова струсит…
— Мама…
Наплевав на гордость, подбегаю ближе. С силой сжимаю тонкие плечи. Такие слабые и податливые, что не на шутку становится страшно.
— Пожар начался вчера вечером во втором цехе, — на одном дыхании бормочет мама. — Отцу сразу позвонили. Вызвали пожарных. Поначалу казалось, что всё под контролем. Рабочих эвакуировали, огонь локализовали.
Сквозь слезы и глухие стенания мать говорит всё тише и тише.
— Пожарные и сами не понимают, как пламя перекинулось на административное здание. А оно, сама знаешь, старое уже. Перекрытия ни к чёрту.
В голове шумит так, словно все паромы мира враз загудели. Я с трудом разбираю слова матери. Почти не слышу, как она ворчит на пожарных и проклинает легкомыслие отца, за каким-то лешим, так некстати заглянувшего к себе в кабинет.
— Мам! — шепчу, когда родной голос обессиленно смолкает. — Папа поправится? Правда?
Мама кивает в ответ, хотя чувствую, что лжёт. Это я живу надеждой, она – давно научилась смотреть фактам в лицо.
— Нана! — внезапно шелестит Маруська, поправляя на носу очки. Её робкий писк слишком невнятный и смазанный. А простое «Нана» звучит почти как «мама». У малышки закончился мультфильм. Только и всего. Но для моей матери она становится катализатором безумия.
— Залезла в кабалу всё-таки? — мама бросает холодный взгляд в сторону девочки, словно только заметила её присутствие, и с отвращением морщит нос.
— Не надо, – мотаю головой, не желая ссориться. И всё же размыкаю объятия. Мне и так тошно, ни к чему умножать боль. — Лучше скажи, к папе можно?
— Хм, — мама хмыкает и переводит взгляд на меня. Вот только отвращения в нём не становится меньше.
— К нему было можно все последние годы, но тебе было не до нас, — жалит в самое сердце. — А сейчас поздно, Нана!
— Что говорят врачи? — я старательно пропускаю едкие замечания мимо ушей, но маме настолько плохо, что единственным выходом она видит нападение.
— Всё никак не дождёшься, когда он сдохнет? – безжалостно бьёт словами. — Ты же этого хотела? Да? Проклинала его? Ненавидела? Теперь счастлива?
— Мама, перестань! — не узнаю свой голос. Низкий. Глухой. Надрывный.
— Если бы не ты, Нана, — мать тычет в меня дрожащим пальцем. — Игорь был бы жив! Он бы никому и ничего не пытался доказать! Его смерть — это полностью твоя вина!
— Мама, очнись! — я подбегаю ближе и начинаю трясти её за плечи. — Папа живой! Слышишь? Живой!
Но мать не реагирует. В своей агонии она продолжает вбивать ржавые гвозди в мою душу.
— Скажи, Нана, это ты надоумила Ветрова отомстить так жестоко?
— Что ты несёшь? — хватаясь за голову, повышаю голос. Да что там, почти ору, позабыв про Маруську и больничные стены.
— Вы с Ветровым уже можете начинать праздновать победу! — мать не слышит и обезумевшим от боли взглядом выжигает проплешины в моей броне.
— О чём ты? — зажмуриваюсь от непонимания. — При чём здесь Сава?
— Не считай меня за идиотку! Думаешь, я не понимаю, чьих рук этот пожар? Слишком грязно сработано, Нана!
— Бог с тобой, мама! Ветрову-то это зачем? Он сбежал от нас, так и не узнав правды. Укатил к своей в бабке в Штаты и живёт припеваючи.
— Какая же ты дура, Марьяна, — с ехидцей произносит мать и начинает смеяться. — Наивная и слепая!
— Хватит, мама! Остановись! — озираясь на перепуганное личико Маруси, давлюсь слезами. А потом в голове складываю два плюс два. — Тем утром, когда я вернулась за мобильным, когда Сава сбежал… Мама, он поднимался за мной в квартиру?
— Да.
Всего две буквы, но те острее лезвия рассекают сердце на части.
— Ветров всё слышал?
И снова кивок в ответ. Тот вышибает остатки воздуха из лёгких. Не чувствуя ног, по стенке оседаю на бетонный пол. Как заведённая, кручу головой. Теперь кажется логичным и побег Ветрова, и ненависть в его взгляде. И всё же я никогда не поверю, что Сава способен на месть.
Мы больше не говорим. Мать отрешённо смотрит в окно. Я на неё и изредка на Маруську. Час, второй, третий… Время тянется
