руки удерживая меня от падения. – Одну тебя привезли. Но если что, спроси у Семёна Валерьяныча, нашего врача, или на посту у сестричек.
Благодарно киваю и, путаясь в полах безразмерной больничной сорочки, выбегаю в коридор. Пока ищу ординаторскую, краем глаза отмечаю, что за окном порядком стемнело. От мысли, что я забыла про Маруську, становится дурно, а ещё страшно, до холодного пота по спине страшно, что с малышкой что-нибудь случилось. Я судорожно перебираю в голове всевозможные варианты, но ни один не радует. Не знаю, где искать девочку, и ненавижу себя за слабость: я подвела кроху, Влада, отца, мать…
В какой-то дикой агонии врываюсь в ординаторскую и не могу сдержать слёз, заметив Марусю, мирно дремлющую на потёртом диване. Под головой малышки вместо подушки свёрнуты калачиком мои вещи, а поджатые к груди ножки укрыты флисовым пледом грязно-голубого цвета.
— Не буди её. Пусть поспит, — доносится смутно знакомый низкий голос. Я уже слышала его сегодня. Обернувшись, натыкаюсь взглядом на невысокого мужчину лет сорока пяти в белоснежном халате и с приветливой, хоть и усталой улыбкой на осунувшимся лице.
— Раз прибежала, значит, оклемалась немного? — доктор потирает шею и, не скрывая зевоты, встаёт из-за стола с противоположной от дивана стороны. — Ну чего молчишь? Испугалась за неё?
Киваю, шмыгая носом. Да и что тут скажешь? За эти несколько минут, пока бежала до ординаторской, я успела такого себе надумать, что до сих пор всё внутри дрожит.
— Не плачь, — мужчина морщится от моих слёз, как от чумы, а сам смотрит в сторону Маруси. — Она за тебя тут уже вылила не один литр слёз.
Семён Валерьевич берёт со стола какие-то выписки и кивком указывает на дверь, а потом, монотонно расхаживая по больничному коридору, рассказывает, что со мной приключилось и как теперь изменится моя жизнь. Битый час он твердит о том, что я родилась в рубашке и, не затормози я вовремя на пешеходном, сейчас бы точно не ходила на своих двух. Он спрашивает меня о родных, кто бы смог забрать Марусю, пока я ограничена в движениях, и даже делится мобильным, чтобы я позвонила Владу. Мой телефон так и остался лежать разбитым в луже. Впрочем, добрый жест доктора мало что меняет: Осин по-прежнему недоступен, а мама … мама явно не в том настроении, чтобы отвечать на вызовы с незнакомых номеров. Заметив на моём лице очередную порцию слёз, Семён Валерьевич мгновенно меняет тему разговора. Дотошно повествует мне о повязке и необходимости приобрести ортез, о долгой реабилитации и невозможности отныне заниматься профессиональным спортом. Я же слушаю врача вполуха. И даже отказываюсь от новой порции обезболивающего: пусть лучше от боли разрывается плечо, чем душа от осознания произошедшего.
Левой рукой с трудом подписываю отказ от дальнейшего лечения. С неимоверными усилиями, не чураясь помощи санитарок, переодеваюсь в своё. По тёмным переулкам, крепко сжимая в руке ладонь ничего не понимающей Маруськи и шарахаясь от каждого шороха, перебежками добираюсь до дома. Я запрещаю себе думать о смерти отца. Не верю в месть Ветрова. А слова матери пытаюсь навсегда стереть из памяти. Вот только ни черта не выходит. Всячески прячу от Маруси слёзы и свой дикий страх, граничащий с ужасом. И пока малышка уплетает за обе щеки остатки вчерашнего печенья, вглядываюсь в черноту за окном, опасаясь вновь увидеть тот самый автомобиль.
Звонок в дверь раздаётся внезапно. Едкой трелью моментально выводит их хрупкого равновесия. И пугает. До нервной икоты и нездоровой дрожи на кончиках пальцев. Вместо того чтобы открыть входную дверь, я одной рукой прижимаю перепуганную Маруську к себе, шёпотом умоляя кроху сидеть тихо. У Влада есть ключи, а больше мы никого не ждём. Руся не спорит. Как и я, вся съёживается от предвкушения чего-то недоброго и молчит.
Тем временем переливы дверного звонка становятся все настырнее. Я впервые ощущаю себя в нашей маленькой квартире, как в капкане: здесь негде спрятаться, нам некуда бежать. У меня даже мобильного нет, чтобы вызвать полицию, да и как я объясню панический испуг перед обычным звонком?
Нервы сдают окончательно, когда в дверь начинают стучать. Настойчиво. Громко. Не в состоянии унять страх, Маруся срывается в слёзы и что есть мочи цепляется за меня маленькими пальчиками, выискивая защиты. Мы обе чувствуем неладное, но я понимаю, что первой должна взять себя в руки.
— Давай, я посмотрю, кто пришёл, — силюсь звучать легко и непринуждённо, но внутри всё трепещет от ужаса.
Маруся мотает головой, словно понимает, что в жизни нашей наступила непроглядная чернота.
— Вдруг это — папа? — треплю малышку по голове. — Быть может, он просто потерял ключи.
Внутри крохи зарождается надежда, а я, воспользовавшись моментом, крадусь к двери.
— Марьяна! Я знаю, что вы дома. Открой! — не успеваю посмотреть в глазок, как по коридору разносится хриплый мужской голос, который бы ещё лет двести не хотела слышать.
— Вы? — дыхание сбивается, а во рту моментально пересыхает.
Я не спешу отпирать. Знаю: там, где появляется отец Осина, остаётся выжженная земля.
— Уходите! — кричу навзрыд, чтобы Сергей Петрович услышал наверняка.
— Пожалуйста, Марьяна! — воет тот за дверью и снова ударяет по ней кулаком.
— Влада нет дома! Прошу, уходите!
— Он больше не придёт, — отчаянно рычит Осин-старший и перестаёт буянить. — Никогда не придёт. Открой.
Марьяна.
— Дыши, Марьяна!
Я не помню, как выхожу на лестничную клетку. Не могу разобрать слов Осина. И до смерти боюсь заглянуть ему в глаза. Там и в хорошие времена бесновались черти, а сейчас?
— Дыши, твою мать!
Щёк касаются хлёсткие удары огрубевших ладоней, но я не спешу открывать глаза. Спиной подпирая косяк входной двери, продолжаю задыхаться от невыносимой боли.
— Пожалуйста, девочка, будь сильной! Ты можешь! Я же знаю!
Голос Осина пропитан слезами. Проклятая осень принесла с собой слишком много сырости, слишком много страданий.
— Он жив! Слышишь меня?
Удары сменяются по-отцовски крепкими объятиями и глухим шёпотом. А крошечная надежда, что успела за долю секунды загореться в сердце ярким пламенем, мгновенно гаснет, стоит отцу Влада добавить:
— Пока жив. Пока ещё хватается за эту грёбаную жизнь зубами. Ради тебя. Ради дочери.
Распахнув глаза, тут же сталкиваюсь с обезумевшим от горя взглядом Осина.
— Вот и молодец! — мычит отец Влада,
