тоже стоит.
Мы оба, бешеные животные, тянем. Мы… будто осознанно оттягиваем тошнотворно предсказуемую концовку.
Горячка чуть спадает, и становится страшно. Звуки резко включаются, какой-то шум сирены с улицы, гудение кулера. Голос Максима:
— Аня, пожалуйста.
Угрожает? Просит? Не понимаю.
Он подходит, берет за руки. Смешно становится — и правда же чуть в драку не кинулась! Вот же глупая. Будто это помочь может.
Макс в глаза смотрит четко, гипнотизирует. Он это умеет.
— Девочка моя, пойдем-ка обсудим ситуацию. Вот это да.
Я качаю головой. К черту его магию. К черту всё!
Шаг назад от него.
— Если ты не покажешь, все закончится. Богом клянусь, под твоей крышей ночевать не останусь. Что бы дальше ни было. Что бы ты со мной ни сделал. За решетку хочешь? Сажай! Ногами бей! У меня внутри сплошная рана. Ну кто там? Олеся? Цыганка та? Кто?! Просто скажи и отпусти. Просто сделай это.
Мы у черты. Перешагнем ее — и фиктивный брак рухнет. Никогда так близко к краху не были. Все, что построили, в воздухе зависло, над головой моей. Крошечный шаг — и обрушится.
Трясет. От ужаса зубы стучат. Как же я могу потерять Максима навсегда? Разве переживу, если увижу с другой? Но и так тоже нельзя. Живые люди — они не уголь, они дышат и кровоточат.
Я так растеряна!
— Ни первая, ни вторая. — Он снова подходит. Лицо мое обхватывает, в глаза заставляет посмотреть себе. Паникует будто.
Тоже черту чувствует? Понимает, что все, заступили? Почему тогда нервничает? Зачем ему это? Отпусти. Какая тебе разница! Отпусти, раз не нужна. Умеешь ты и словами рубить, и точки ставить. Ты все-все умеешь, это для меня впервые.
Брови вместе свожу, ожидая всего на свете сейчас. Внутри крошка, хуже уже не будет.
Он говорит мне:
— Малыш, малышка моя.
Ладони его теплые, уютные. И это — просто ужасно. Слушать и хотеть верить. Дура из Упоровки в столицу приехала на автобусе и в сына посла втрескалась. Дура набитая.
Максим нависает, в глаза смотрит:
— Тебе это не надо все. Ты чистая, хорошая. Тебе это не надо.
— Надо, — шепчу. Пялюсь на него. — Ты не понимаешь, как сильно мне это надо. Ты совсем ничего не понимаешь! Я просто хочу уже понять. Мне надо это понять! Макс! — Обхватываю его руки. — Максим, Ману, или ты мне показываешь, или я уезжаю с Витой. В гостиницу, в Упоровку, к твоим родителям… плевать! К кому скажешь, туда и уеду. Но с тобой не останусь. Ни секунды не останусь. Не делай из меня дурочку.
— Блядь, — говорит он беззвучно. — Как хреново вышло.
Мы так и смотрим друг другу в глаза. У него там пламя белое, уничтожающее. А еще я вижу горечь, кожей ее чувствую через касание, она от него ко мне перетекает по невидимым линиям.
Волоски стоят дыбом. Я сжимаю его руки сильнее — он головой качает. Мы оба состоим из горечи.
Максим как будто отпускать не хочет.
Почему? Любви-то нет, он так и сказал перед самой свадьбой, когда мы поговорили по душам. Когда я призналась, что случайно подслушала разговор с Ба-Ружей. Хотела молчать сперва, но как его увидела, все и вылепила, прямо в лицо. Стояла в белом платье, с прической, перед ним в загсе.
Макс тогда дверь кабинета на ключ закрыл, и мы говорили. Долго. Чуть не опоздали ко времени. Я призналась, что в своей жизни дважды занималась любовью, но при этом оба раза… без любви. Парадокс. Не любили меня. Я сказала ему, что живая. Что из плоти и крови состою! Что не надо со мной просто так! Что я настоящий человек! Не могу я просто спать с мужчиной, я мечтаю тонуть в чувствах. Что мне именно это надо! Настоящую любовь — яркую, вечную. И не меньше! Что я не могу. Просто не могу по-другому! Иначе выжжена. Такой и чувствовала себя — деревце сожженное, только Вита и грела внутри.
Он расстроился. Сел в кресло, лицо потер. И посмотрел на меня своими черными, но совершенно пустыми глазами. Наверное, впервые настоящими.
Сказал, что любви в нем, к сожалению, не осталось. Что я вся свечусь от наивности и искренности, а он — уголь, бездушный и черный. Я возразила, что это не так, я бы не полюбила уголь! На что Максим ответил, что да, не полюбила бы. Что я и не его полюбила — лишь образ в голове. Сам он — ноль. Давно уже. Что старался быть нормальным рядом со мной, но я девочка, увы, умная. Раскусила.
Уголь-уголь-уголь.
Изо всех сил сжимаю его запястья — они крепкие, не получается освободиться. Впиваюсь ногтями.
— Аня, Аня моя, — выдыхает Макс. Головой качает, медлит.
Я же думаю о том, что это последнее наше касание. Мысли вихрем кружат, в воспоминания заворачивают — уютные, теплые, будто одеяло пушистое. Как мы на диване валяемся, он в домашней футболке, у меня живот большой, Максим его гладит с расслабленной улыбкой, там Вита потому что, дочка наша. Или как на кровати лежим, выжатые очередной бессонной ночью. Я Виту кормлю грудью, он рядом. Стеснения нет, уже не до интимных идей. Мы просто оба счастливы, что она ест и не орет. Маленькая родилась, а громкая, как сирена. Как он в лоб меня тысячу раз целует, встречает, провожает…
Я смотрю на мужа и наконец плачу. Ну как же так! Ну почему он не смог полюбить меня?! Я бы ему все дала. Вообще все!
Мир кружится.
— Надо было позвонить, — говорит Максим.
На что бы он пошел, чтобы этой сцены и новой боли не было? Специально он никогда бы не причинил мне боль. Может, и уголь бездушный, но о нас с дочкой — всегда на максимум.
Секунда, вторая, третья.
Я сильнее впиваюсь ногтями в его кожу. Смотрю в глаза. В эту минуту мы все еще есть друг у друга. В эту минуту мы… пока еще семья, да?
— Отпусти меня.
— Я для тебя все сделаю, — произносит он. В упор пялится.
Вот и ответ на вопрос.
Все. Все сделает.
Захлебываюсь и головой качаю. Не понимает он, что мне по-настоящему надо. Ничего не понимает.
Да и я уже запуталась. Зачем ему эти отношения? После тайной фотосессии, обложки, после того как ему и цыгане свое «фи» высказали? Зачем он сейчас пытается?!
Отстраняюсь.
— Там… так. Не первая и не вторая, давай просто
