Они учили его радоваться любой мелочи, тому, что есть. С благодарностью принимать от жизни то, на что она расщедрилась. И словно бы научили.
Закрывая глаза, Егор видел их здесь. И открывая, как будто тоже видел. Слышал доносящийся из кухни весёлый мамин голос, смотрел на сидящего в кресле с книгой у самого лица или открывающего дверь клиенту отца. Снова глядел на маму, вертящуюся на балконе с тазом свежевыстиранного белья. И опять на отца – над раковиной, с ножом в одной руке и очищенным клубнем картофеля в другой. А вот три головы, склонённые над пачкой только-только принесённых из фотоателье фотографий. В ноздри проникал запах массажного масла и стирального порошка. Запечённой в духовке курочки и горячих пирожков. Газетной бумаги. Лопатки ощущали крепкие мамины объятия.
— Сына, сходи за Улей. Сегодня к чаю её любимая шарлотка.
Их больше нет, но они навсегда здесь. Там, в самой глубине, незримые для остальных, они остались навечно.
Живее всех живых.
.. Из поверхностной дрёмы бесцеремонно вырвал настойчивый звонок в дверь. Не успел разлепить ресницы, а уже удивился: это раньше в такое время жизнь в его квартире лишь начиналась, а сейчас… Сейчас Егор не ждал вообще никого. Скатившись с дивана, перевернул замолкшую пластинку и пошлёпал открывать – мало ли кого по старой памяти попутным ветром занесло.
«Ба-а-а-лин…»
Сонливость как рукой сняло.
— Добрый вечер, Егор. Сегодня годовщина, а я совсем одна и… И, в общем, я тут подумала, что…
Вот уж кого он почему-то совсем не ждал увидеть на пороге. С бутылкой виски в опущенной руке в коридоре нерешительно переминалась с ноги на ногу тёть Надя. Или же его попросту глючило спросонья, но вроде нет. Вид мать Ульяны имела утомлённый и потускневший. А в издающем жалобный скрип мозгу мелькнула причудливая самим фактом возникновения мысль, что отправить восвояси потенциальную родню будет совсем не комильфо.
— Я тебя разбудила, — наскоро оценивая помятый вид, констатировала она бесцветно. — Извини. Заходила пораньше, но никто не открыл. Можно?
Егор нехотя посторонился, мысленно воздавая себе хвалу за наведённый утром порядок.
— Конечно, тёть Надь, проходите.
И впрямь: чуть переступила порог, цепкий взгляд заскользил по поверхностям, а тонкие нарисованные брови – по лбу. Все выше и выше. Тёть Надя не бывала здесь лет пять точно, а то, может, и дольше. Легко представить, что именно она ожидала увидеть в давно ставшей холостяцкой норе. Но это был как раз тот случай, когда ожидания и реальность вряд ли совпали. Ульяна на заре лета рассматривала интерьер ровно с тем же озадаченным, с каждой секундой всё явственнее вытягивающимся лицом.
— У вас там раньше книжный шкаф стоял, — указала теть Надя подбородком в сторону настежь распахнутой большой комнаты.
— Угу, — подтвердил Егор. — Переехал в библиотеку.
— Но там же… — переведя на него потерянный взгляд, начала она было, однако на полуслове осеклась.
«То ли устала, то ли чувствует себя неважно, то ли что…»
— Да, «наше всё»: Пушкин и Толстой, — с невозмутимым видом подсказал Егор. — «Было». — Пусть и другие ознакомятся. Чай будете?
— Егор… Кто ж чаем-то поминает? У меня тут… — тёть Надя в некотором смущении подняла бутыль повыше. Видимо, на случай, если он сразу не разглядел. — Любимый виски твоего отца… Кажется.
Да, есть такое, любимым был. Jack Daniels №7 – один из самых популярных сортов виски, уж в России-то точно. Продаётся везде, стоит подъёмно, идёт мягко, отдаёт нотками ванили, карамели и дерева. Судя по всему, банальная водка русских женщин устраивать перестала: сегодня баб Нюра водрузила на стол коньяк, а тёть Надя виски вон принесла. Ладно…
— Тогда… Ну, тогда, наверное, на кухню? — неуверенно предложил Егор, не без расстройства вспоминая, что оставил посреди стола пепельницу. Вообще, курить прямо в квартире привычки у него нет, но раз в год он плюёт на всё: высиживает на кухне часами – в компании алкоголя и пачки сигарет – и пялится в стенку или окно, не думая толком ни о чем. Сегодняшний вечер не стал исключением, разве что время «посиделок» сократилось до получаса.
Проследовав в указанном направлении, тёть Надя наскоро оглядела пространство, зацепилась взглядом за расставленный на столе «натюрморт» и присела на самый краешек стула. Явно чувствовала себя не в своей тарелке, даже насчёт до сих пор витающего в воздухе запаха табака промолчала. Егор бы и рад был облегчить её состояние, но проблема заключалась в том, что понятия не имел, каким образом. Он и сам ощущал себя не на своём месте, не знал, что делать и куда деться. «Воздуха ей дай», — стукнуло в голову. Перво-наперво нужно открыть балкон. Убрать пепельницу. Достать стаканы. А там видно будет.
— Я ненадолго, — ожила наконец теть Надя. — Обычно мы с Ульяной в этот день по бокалу вина выпиваем, но её нет, а одной мне совсем тоскливо. Давай по стаканчику хлопнем, и я пошла. Завтра к первой паре.
«Ура…»
Напряжённый взгляд буравил спину, меж лопатками пекло и зудело. Ополаскивая и без того чистые стаканы, Егор краем глаза поглядывал на соседку. Никак не мог взять в толк, что конкретно ему сейчас не так. Казалось бы, всё так, о большем сложно мечтать. Улина мать пришла к нему сама и демонстрировала миролюбивый настрой, невольно наводя на мысли о том, что, вероятно, хочет попробовать укрепить посыпавшиеся было мосты. Но затихающий голос звучал пересушено, шёл трещинами. Подрагивали теребящие бумажную салфетку пальцы, пахло от неё валокордином и нервами, а взгляд вновь расфокусировался. А ещё его не покидало ощущение, что за минувшие пару недель она прибавила лет семь сверху. Морщинки вокруг глаз стали ещё глубже, ещё резче, их сеточка дотянулась до яблочек щек. Губы в бледной тонкой линии лишь угадывались. Потускнели глаза: из них словно уходила жизнь.
Поставив стаканы на стол, Егор отвинтил крышку бутылки, расплескал по трети, забрал один и, отойдя к окну, облокотился о подоконник. По босым ступням побежал сквозняк, а по коже – зябкие мурашки. В приоткрытую балконную дверь просачивался промозглый сентябрьский вечер.
— Тёть Надь, у вас всё в порядке? Вы нормально себя чувствуете?
Нет приёма на той стороне. Она даже не моргнула, взгляд не перевела: смотрела мимо, на стоящую на подоконнике минималистичную вазу из мутного белого стекла.
— Любимая Валина… — пробормотала вдруг невпопад. — Помню, как дарила ей на Новый год… Чем больше времени проходит, тем больше мне её не хватает.
— Мне тоже, — нахмурившись, хрипло отозвался Егор. Не любил он эмоции показывать, да и не умел толком, но… Ведь не хватает. И как ты это скроешь? И зачем?
Послышался удручённый вздох, а следом ещё один. В наконец обращённых на него глазах мелькнула толика понимания и сожаления. Он наблюдал за тем, как открывается и вновь закрывается рот, как у переносицы встречаются брови, как, не выдерживая визуального соприкосновения, вновь начинает скользить по поверхностям затуманенный взгляд. Не происходило ровным счётом ничего, но воздух на этой кухне, несмотря на приоткрытый балкон, словно бы лишался молекул, становясь разреженным: Егор ощущал растущее давление в легких. Чуть помолчав в поиске нужных слов, но, видимо, их не найдя, она кивнула на пустующий стул.
— Чего ты там встал? Садись. В ногах правды нет.
Он покачал головой, интуитивно ощущая потребность сохранять выбранную дистанцию. Никогда не понимал смысла этого выражения. Что за бред махровый? Как это утверждение соотносилось с действительностью? И сидя можно вполне убедительно врать. И сидя можно напрягаться. Вот ему сейчас гораздо спокойнее у окна – со стаканом в одной из перекрещенных на груди рук. Он не хочет ближе.
— Немного позже, тёть Надь. За сегодня я уже насиделся.
— Сандра у тебя там, да? — кивнув, растерянно уточнила соседка. — Давно не слышала… Музыка нашей молодости.
— Да, родители любили под неё танце…
— Хотя ведь говорят, что время лечит, Егор, — перебила его тёть Надя, ни с того ни с сего вернувшись вдруг к оборвавшейся мысли. — Лечит оно? Как ты считаешь?
