Склонила голову к плечу в ожидании ответа, а он застыл, застигнутый вопросом врасплох. Не верилось, что эта умудрённая жизненным опытом, повидавшая всякое женщина, кандидат филологических наук, интересуется мнением тридцатилетнего парня. Зачем ей, если не из желания в душу постучаться? За живое задеть? Для чего? Не похоже… У Егора оно есть, но оформилось только-только. Нет, он не считал, что лечит время. Время стирает краски и обращает в монохром. Да, со временем ты привыкаешь к жгучей боли потери и даже сродняешься с ней. Ты учишься жить иначе, в новых реалиях. Учишься заново дышать и чувствовать. Прощаешь ушедших и себя, смиряешься и отпускаешь. Раны медленно затягиваются, и на их месте образуются уродливые, не видимые глазу бугристые корки и шрамы. Но под этими шрамами, глубоко внутри, всё равно живет она – боль. Боль, готовая в любой момент прорвать только-только поджившее и затопить гноем каждую клетку души и тела. И прорывает. И топит. Лечит не время.
— Я считаю, что люди лечат, теть Надь, — вздохнул Егор. — Близкие. А время здесь второстепенно.
«Человеку нужен человек…»
Маленький подбородок вдруг мелко задрожал, и внутри тут же родилось смутное подозрение, что только что нечаянно, сам того не желая, он ранил.
— Да, близкие, — внезапно согласилась она. За пять минут в худых длинных пальцах смертью храбрых пала не одна салфетка. — Уля – единственное моё лекарство! Бросит она меня, и останусь я доживать свой век совсем одна. Знаешь, Егор, как это страшно? — «Знаю». — Кто меня лечить будет? Кто воды подаст, обнимет, поцелует, согреет? Кто скорую вызовет, если вдруг что? Родила, воспитала, всё в неё вложила, всё отдала, любила, как умела. А она говорит мне: «Мама, я съеду». — «Говорит?..» — Квартиры вон уже смотрит. Своими глазами видела. — «Когда?..» — Я ей не нужна. Неужели это я заслужила, Егор? — через лёгкий шум в ушах он расслышал слабый, беспомощный всхлип. — Разве я плохо с ней обращалась? — «Ну…» — Ведь она моя кровь, всё, что у меня есть. Ты же понимаешь, о чем я говорю, Егор! Ты ведь знаешь, о чём я… — «Знаю…» — Что может быть важнее семьи? Родных?
«Ничего…»
Ему ли не знать? Может, кто-то бы с Улиной матерью сейчас и поспорил, но не он, боровшийся за выживание в холоде и равнодушии казённого учреждения. Не он, почти полжизни не имевший семьи. Что может быть важнее родных? Они – твоя крепость и тыл, твоя поддержка, опора и утешение, твой личный источник тепла, уверенности и любви. А ты – их вложенные силы, их радость и счастье, их продолжение и надежда. Ты можешь быть не нужен никому в целом мире, но ты нужен своей семье, и этого более чем достаточно, чтобы жизнь уже имела смысл. Так ему чувствовалось.
Наверное, что-то Егор всё же мог бы сказать этой женщине. Наверное, мог бы поделиться какими-то мыслями и наблюдениями касательно её взгляда на воспитание, раз уж тема зазвучала. Но немеющее тело ему не повиновалось, а рот отказывался открываться. Интуиция шептала, что вопрос о плохом обращении был риторическим и влезать со своим уставом сюда не стоит. Что не имеет он никакого морального права вставать между родными. Вклинится сейчас – внесёт собственную лепту в разрушение и без того напряженных отношений, подбросив дровишек в уже полыхающее пламя. Семья – это святое. У ребенка должна быть мать.
— Кто только её надоумил?.. — выдохнула теть Надя в стакан.
В воздухе, в голосе, в её душе, во все ещё сухих глазах Егору чудились слёзы. Ему снова оказалось совершенно нечего сказать. Но теперь не потому, что всё его существо выражало протест против деструктивного влияния на неприкосновенное – семью. А потому, что он и впрямь не знал, кто. Эту тему они с Улей толком и не обсуждали, он примирился с мыслью, что решаться на такие важные шаги она должна сама, без какого бы то ни было давления. Буквально вчера Уля говорила, что ей сложно. Но что-то же всё-таки её подтолкнуло в том направлении… Или кто-то.
Ответа так и не было. Воздух налился парами свинца, вдохи начали отдавать по мозгам, скользкая клешня чувства вины пережала грудь, и внутри, шевельнувшись, неприятно кольнуло, стянуло и заныло….
Сердце подсказывало: он причастен. К происходящему между матерью и дочерью сейчас и к тому, что лишь может произойти. Уже причастен к чужой боли. Там, впереди, очередная испорченная его присутствием в ней жизнь, где-то там еще одного человека ждут муки одиночества.
Молодец.
Горестно покачав головой, словно принимая неизбежный исход, потому что ничего другого ей и не оставалось, тёть Надя приподняла стакан с виски и прикрыла глаза:
— Ну, за твоих. Царствие им небесное.
Вздохнула глубже и, зажмурившись, опрокинула в себя алкоголь. Брать с неё пример Егор не стал, ограничившись одним глотком. Однако получился он всё же внушительным: доводы разума, считавшего, что на сегодня хозяину уже хватит, глушились шумом крови в ушах. Душа тоже лепетала – по сути, о том же. О том, что на сегодня ему, в принципе, уже хватит абсолютно всего. Довольно. Но ощущение сопричастности заткнуло оба голоса. Чувство сопричастности, опускаясь на плечи бетонной плитой, пригвоздило к месту, заставляя молча выстаивать у окна и подставлять голову под поток чужой боли.
— И посоветоваться ведь не с кем, Егор. Моя мать меня осуждает. Улин отец променял нас на молодуху, ему до меня нет никакого дела. У подруги огромная семья, она не жалуется на недостаток внимания своих троих детей и пятерых внуков, куда ей меня понять? А Витя… — тёть Надя удручённо махнула рукой в пустоту, а голос её напитался отчаянием и тоской. — Все вы одинаковые. Я осталась совсем одна…
Вскинув голову, мать Ульяны остановила на нём потерянный взгляд. И читалось в её глазах: «А что думаешь ты, причина всех моих бед?».
Второй раз в жизни Егор чувствовал такую всепоглощающую, лишающую способности хладнокровно мыслить и говорить растерянность. Беспомощность! Ему есть, есть что ответить, но своими словами он причинит тёть Наде еще большую боль и настроит против себя. И ведь это еще полбеды. Там, на внутренних весах, нарушилось и без того хрупкое равновесие. На одной чаше этих весов лежало отчётливое осознание, что, решившись озвучить собственную правду, он покусится на святое – на семью. Только-только с баб Нюрой об этом говорили. Вчера. Только-только Егору казалось, что никогда он не будет готов вклиниться между Улей и её матерью. Но… Он заблуждался. Острое желание защитить Ульяну, загородив её спиной, легло в противовес. А понимание, что в борьбе за свободу ей не обойтись без подмоги, стало пудовой гирей. Эта чаша уверенно перевешивала, вгоняя в состояние оглушающего смятения.
Любой его выбор – верный и неверный одновременно. Веки на мгновение сомкнулись. Сердце тяжелело, металась определившаяся душа. Слова рвались наружу, и он удерживал их, сжимая челюсти. Становилось невозможно выносить накрывшую этот город мёртвую тишину. Душно.
— Тёть Надь, мнение у меня есть, — вскинул Егор подбородок. — Но прежде чем я его озвучу, спрошу: вам действительно интересно его услышать? Моё?
В глазах напротив мелькнуло неподдельное недоумение. Будто спросил он её совсем о другом. Например: «Вам действительно охота пожить ещё немного?».
— Конечно, Егор, а как же… Услышать твоё мнение мне очень интересно.
Её голос надорвался и растрескался, рассыпавшись по кухне звенящими осколками. Вид Улина мать в этот момент имела такой, будто его слова действительно что-то решают, словно он отвечает за её судьбу. Она как приговора ждала. От кого? От него? Это смешно. Егор чувствовал себя так, словно сам вот-вот услышит приговор. Осклизлые щупальца, зашевелившись в грудине, понесли мертвенный холод к лёгким и сердцу, поползли наверх, к горлу, связкам. Но Ульяна… Ульяне нужна поддержка. Необходима.
— Ну… хорошо. Раз так, то… — Егор втянул в ноздри воздух, ясно осознавая, что без потерь из капкана, в котором он умудрился очутиться, не выбраться. Да, пока не открылся рот, еще оставался шанс как-нибудь выкрутиться, отбрехаться и вырулить, но как всё эти манёвры впоследствии помогут Уле? Всё, что он сейчас мог – звучать мягче. — Я думаю, если дети готовы лететь, нужно их отпускать. А если не летят сами – выталкивать из гнезда, давая возможность в падении пробовать собственные крылья. Ведь у нас есть эти силы, есть крылья, тёть Надь. Мы все чего-то стоим, каждый. Но как мы поймём, чего стоим, сидя в тепличных условиях на родительской шее и не зная проблем? Ульяне хочется себя испытать. Разрешите ей, отпустите, если она об этом попросит.
