— М-м-м… — бледные губы сложились в горькую усмешку, а рука потянулась к бутылке. Недолго думая, тёть Надя плеснула в свой стакан добрые грамм двести. — М-м-м… Ничего другого я от тебя и не ждала, Егор. Значит, вы это обсуждали…
— Довольно поверхностно.
На какое-то время на кухне вновь воцарилось молчание. Тёть Надя вертела в дрожащей руке виски, а Егор… Егор боролся с желанием попросить её уйти и ставшими уже еле переносимыми уколами совести. Удивительное дело, ему ведь ничего не стоит на два счета, не чувствуя абсолютно никаких сожалений, выгнать человека не то что из квартиры – из собственной жизни. Взашей. Но тёть Надя – это же не кто-то там… Левый. Это целая тёть Надя. Улина мать. Мамина подруга. Соседка, всегда готовая протянуть руку помощи его семье. И сейчас эта не чужая ему женщина пыталась подготовить себя к одиночеству, с которым ей до сих пор не доводилось сталкиваться. Сердце нашептывало ей, насколько там страшно.
Мозг силился заставить своего хозяина открыть рот, попросить тёть Надю перестать его терзать и уйти. А душа просила сделать хоть что-нибудь для того, чтобы облегчить её шаткое состояние. Егор не мог определиться с приоритетами. Осознание, что не позволит ей догорать в своём страхе, опутало цепями от макушки до пят. Страх ведь способен до косточек человеческое нутро обглодать. Он же знает, что это такое – одиночество и страх. Знает! Невозможно оставаться безучастным к тому, кто прямо сейчас сидит в его шкуре.
— Ульяна вас любит, тёть Надь, — «Иначе бы наверняка и след её уже простыл…» — Даже если она примет решение начать самостоятельно, неужели вы думаете, что о вас она забудет и бросит тут одну? Конечно, нет. Одна вы не останетесь. Но дайте ей воздуха.
Опрокинув махом добрую треть стакана, тёть Надя схватила салфетку и судорожно промокнула мокрые глаза. Прямой блестящий взгляд вцепился в него.
— Воздуха?! Да кто же ей не даёт?! Она – всё, что у меня есть! — в отчаянии вскричала она. Глубоко задышала, видимо, силясь взять себя в руки. — Уля очень изменилась, вновь начав с тобой общаться, Егор. Мне не объяснить тебе, что чувствует материнское сердце, когда мать видит, как собственный ребёнок, ослепнув, дав подвести себя к самому краю, добровольно делает шаг в пропасть. — «“В пропасть”…». — Это страшное зрелище, Егор. Жуткое! Егор! И я должна смотреть! Должна молча смотреть, как погибает моя дочь… Как ты её… Как ты её уничтожаешь!
«“Уничтожаешь”...»
Слабый подбородок бесконтрольно затрясся. Зажав рукой рот в тщетной попытке не дать эмоциям вырваться наружу, тётя Надя зажмурилась и яростно замотала головой. А Егор… Глаза ещё видели, уши ещё слышали, сердце билось, вбирало, отзывалось и протестовало, ноги держали, в башке всё еще металось от виска к виску: «Уходите»…
Влажные глаза соседки заблестели стальной яростью.
— Ты знаешь, Егор, я всегда относилась к твоей семье и к тебе, как к родным, но… Егор, подо что ты её подводишь? На что обрекаешь? Скажи мне!
«Перестаньте…»
…Всё еще дышал, жив был. Но язык отнялся, губы склеились, рецепторы чувствовали металлический привкус крови, тело онемело, ступни приросли к полу, стены кренило…
— Ты хоть подумал? Головой своей пустой? Хоть немного? Егор? Подумал, что натворил?!
…А нутро сжалось в ожидании несущего смерть укола правды, которую все эти недели он остервенело игнорировал в отчаянном, неистовом желании поверить, что «такой». Такой же, как и все. Он хотел верить! До одури хотел, до умопомешательства, потери пульса и связи с реальностью. Сам себе память стёр – вот как.
Материнское сердце не обманешь, так говорят. Оно чует «страшное». «Страшное» – это он. И мать Улина пришла разлепить ему веки и призвать перестать себе врать. Она здесь напомнить.
Можно не гадать, «подо что» и «на что». Он знал, что услышит дальше, и неистово желал оглохнуть. Душа, из последних сил сопротивляясь, вопила, что будет любить, как умеет! Но где-то там, внутри, уже еле слышно звучал тусклый шёпот: «Смотри правде в глаза. Не подумал… Не сможешь. Надолго тебя не хватит. Вся твоя жизнь это доказывает…».
Признание собственной моральной увечности размеренно вспарывало ребра, обрушивая на него волну еле переносимой боли. А в припухших глазах тёть Нади проступило ожесточение и мрачная решимость. Не все слова на этой кухне успели отгреметь.
— До неё не донести, она оглохла и ослепла. Однажды я пыталась донести до тебя, и мне показалось, что ты меня услышал. И ты ведь меня тогда услышал, Егор! Она не связалась с подворотней, не попала в дурную компанию только благодаря твоему решению прекратить общение. Ты её туда ввел, и ты же вывел. Она подтянулась, избежала позора второго года, не завалила чертов ЕГЭ, успешно поступила в вуз. И закончила! Только благодаря тому, что ты, наконец, осознал свое тлетворное влияние и оставил её в покое! Ты перестал тянуть её за собой, — «Вниз…», — и она выросла правильным, хорошим, достойным человеком, сосредоточилась на действительно важных в этой жизни вещах. Всё, что у неё сейчас есть, есть только благодаря твоей совести! Сама она в своей покорной привязанности не осознала бы никогда. И ведь не осознает, Егор… — тёть Надя вновь зажмурилась, и слёзы градом крупных горошин посыпались по бледным впалым щекам. — Егор, уже тогда, в свои шестнадцать-семнадцать лет, ты понимал, о чём именно я тебя прошу, что стоит на кону. Неужели сейчас не понимаешь? Неужели думаешь, что с тех пор что-то изменилось? Нет! Она по-прежнему готова следовать за тобой куда угодно, впитает что угодно и вытерпит от тебя что угодно. А ты, Егор… Ты же её обрекаешь!
«“Вытерпит что угодно”…»
…Обрекает. У него что, разве когда-то иначе случалось? Нет, никогда. Он только обрекать и умеет, всё так. На страдания. Да он с этого жизнь начал. Вряд ли та, что девять месяцев носила его под сердцем, родила, а потом оставила на автобусной остановке свёрток, не испытывала мук совести. Он начал с рождения – и обрекал, обрекал, обрекал все тридцать лет. Воспитателей. Свой табор. Семью. Как намучилась с ним мама, прежде чем спустя долгие годы неверия он успокоился. Прошло тринадцать лет, но перед внутренним взором до сих пор временами встаёт потерянный, непонимающий, больной взгляд Ульяны, для которой у него так и не нашлось слов. Аня… Десятки, сотни оборванных связей с людьми. И эта дошедшая до края отчаяния женщина тоже сейчас страдала. Из-за него. Она видела то, что он видеть отказывался: саму его суть.
Сделав очередной внушительный глоток и утерев губы тыльной стороной ладони, тёть Надя прошептала: «Господи, прости…», и продолжила:
— Егор, ты же горе луковое. Ну куда? Куда?!.. Поначалу я надеялась, что обойдётся, что она подросла, набралась мозгов и в ней сработает инстинкт самосохранения. Увы. Потом я надеялась, что у тебя хватит совести ей не пользоваться. Но ты… Потом, что ты за день-два наиграешься, бросишь её… — «Наиграешься и бросишь… День-два…» — Тогда бы она ещё как-нибудь отошла от удара. Но ведь я же звоню ей и слышу только одно: «Егор, Егор, Егор…». Она отдалилась от меня, не слушает и слушать не хочет. Она вся в тебе. А про мать забыла…
…Где он? Кухня казалась чуждой – хаотичным нагромождением деревянных и железных коробок, призванных вызвать в душе ощущение дома. Непонятное какое-то помещение, могильно холодное, погружённое в вакуум. Не имеющее никакого значения в его жизни… Ведь имело когда-то. Эти квадратные метры были местом силы, любовь жила тут, на кухне. За этим столом.
«Любовь»?..
Л-ю-б-о-в-ь. Слово, ещё днем такое понятное, естественное и вбирающее в себя смыслы… Но прямо сейчас, пробуя его на вкус, мозг «слышал» лишь странное сочетание букв. Лю-бо-вь. Смыслы стёрты. Они теперь концентрированно слетали с шевелящихся блеклых губ. Введённая в сознание доза убийственна.
— Егор, ты по-прежнему на неё влияешь, слышишь ты меня?! — через ставший нестерпимым звон в ушах всё еще умудрялся пробиваться набравший высоты голос. — Она только жить начала! Ты же рушишь моей девочке всё! Она бросила работу и осталась ни с чем. Это ведь ты её надоумил, кто же ещё? И кому она нужна теперь, такая «зеленая», без опыта, не проработавшая и года? Кто её возьмет? Но ей же стало на всё плевать. Её голова забита какой-то ерундой! Ересью! Она занята не делом, а, прости меня, херней! Гитару с утра до ночи мучает. На курсы какие-то идиотские собралась. Которые безумных денег стоят и не принесут ей ничего, только время потратит. Пять лет высшего образования – псу под хвост! Два языка! Ты думаешь, я не понимаю, откуда ноги растут? Ну, хорошо, ты на свое образование начхал, это твое дело. Но её-то, её! Ты хоть соображаешь, что творишь? Неужели ты не отдаешь себе отчёта, что жизнь моей девочке ломаешь? Что тянешь её за собой прямиком на дно? Что подаешь дурной пример, учишь безответственности? Чему ты её учишь? Да ты человека чуть не убил на её глазах, соседка сверху вчера мне рассказала! — «Стриж… И убил бы…» — Я не верю, что ты не понимаешь! Взгляни на себя, чем ты занят?! Ты в своей жизни ничего не добился, что ты можешь дать ей? Чему научить?
