Мать перестала молоть и поставила кофемолку на стол. Леня любил смотреть, как она двигается. Виктория Павловна сохранила грацию и артистизм балерины даже на пенсии. Плавный взмах руки, и рядом с кофемолкой появляется фарфоровый кувшинчик с крышкой. Изящные пальцы выдвигают игрушечный ящичек внизу мельнички, переносят его к кувшинчику и высыпают туда только что намолотый ровно на сутки кофе. После чего все предметы возвращаются на свои места. Балетный пируэт. Он видел его так часто, но все равно не мог бороться с гипнотическим ритмом, который мать привносила во все, к чему прикасалась.
— Ты стоишь с открытым ртом, — сказала Виктория Павловна, укладывая курицу в морозильник древнего холодильника.
— Что? — чуть встрепенулся Леня и мысленно выругал себя за это «что».
— Ты же знаешь, я не люблю повторять фразы. Тем более, я уверена — ты расслышал, — она говорила ровно и спокойно, как привыкла всегда. Он покраснел и вытащил из сумки последний пакетик — с финиками, к которым мать была неравнодушна. Конфет она не ела с молодости, но относительно фиников не могла удержаться.
— Спасибо, дорогой, — смягчилась она, пряча пакетик в резную кедровую шкатулку. — Ты останешься обедать?
В другой раз он отказался бы, придумав что-то, но проклятые апельсины… Они давили на него укором.
— Да, если я вас не стесню, — ответил он, складывая для удобства сумки в небольшой пакет.
— Не говори ерунды, — чуть с нажимом отозвалась Виктория Павловна, обмывая тонкие кисти рук над раковиной и повязывая чистейший фартук с кружевными оборками, который делал ее похожей на престарелую школьницу. — Подожди в своей комнате. Я позову. Кстати, там для тебя подарок. Отец наткнулся в букинистическом на прекрасный экземпляр французских новелл. Ты как-то рассказывал, что тебе они нравились… Ну, ступай, милый. Не мешай мне.
Мать слегка подтолкнула его к двери. По каким-то своим таинственным причинам она не терпела присутствие кого-то на кухне во время готовки. Время, когда Леня жил у родителей с Ирой, вспоминалось ему со стойким чувством неловкости. Виктория Павловна терпела невестку на кухне, и это терпение отравляло сам воздух так, что кусок в горло не лез. Мать в отношении каждого человека на этой планете умела казаться эмоционально ровной, однако Леня знал и чувствовал все нюансы этой равности, как люди могут различать день и ночь.
Тихий темный коридор, уставленный книжными шкафами, тянулся до самого тупика его собственной комнаты. Из кабинета отца слышался перестук и звяканье пишущей машинки. Олег Иванович, кажется, не выносил даже само слово «компьютер», потому одной из мучительнейших обязанностей Лени была починка механического печатного монстра, а также поиск и заправка новой ленты.
Леня с трудом борол в себе желание идти по коридору на цыпочках.
Он не жил с родителями около десяти лет, и комната была похожа на фотографический снимок — все и всегда неизменно на своих местах.
Незаметно, исподволь за десять лет Виктория Павловна изгнала отсюда даже малейшие следы, оставленные невесткой, — безделушки, надоевшую самой Ире бижутерию, книги. Словно и не было трех лет Ириной жизни здесь. Разве что остались фотографии внука… И на них Ира тоже не видна.
Все здесь было Лене знакомо и привычно до оскомины — диван-кровать, большой письменный стол, шкаф с книгами, ненавистное пианино. Телескоп у окна, футбольный мяч, который никогда не пинали ногами, модель дирижабля под потолком, большая карта Советского Союза на стене, круглый коврик на полу (жутко дорогой, привезенный из Ирана Олегом Ивановичем). Ни пылинки. Ни пятнышка. Ни клочка бумаги. В стакане все карандаши заточены.
Леня заходил в эту комнату редко. Небольшая комната с высоченными потолками всегда казалась ему колодцем, в который его поместили в детстве и из которого ему удалось сбежать на волю только взрослым человеком. Хотя именно здесь ему спалось так хорошо, как ни в одной кровати после. Здесь он не видел снов, ни о чем не тревожился, ни о чем не думал. Сознание как будто проваливалось в темную яму, убаюкивавшую отсутствием ожидания чего-либо. Здесь не было вопросов, на которые надо было искать ответы. Здесь он снова становился ребенком, главная забота которого — успеть вовремя занять место за обеденным столом.
На столе, прямо по центру, лежала обещанная книга. Точно такая же стояла в его библиотеке. Зачитанная и залистанная, конечно, но такая же. Леня усмехнулся. Все как всегда в его семье. В детстве на день рождения ему два года подряд дарили совершенно один и тот же самолет Ту-134. Вплоть до номера на пластмассовом фюзеляже. У него было два «Дон Кихота» и три одинаковых шарфа. Внимательность родителей к деталям быта и семейных церемоний странным образом не распространялась на людей вокруг. Они жили так, словно никого не видели. Или не желали видеть. Главной добродетелью редких гостей в доме Заботиных во время нечастых семейных торжеств считалась счастливая способность оставить все как есть. Леня в своей протестующей юности иной раз еретически думал о том, что родители были бы совершенно счастливы, если бы гости умели слегка парить и просматриваться насквозь. И уж совершенно замечательные гости — молчаливые гости.
С книгой в руках Леня грузно повалился на диван. Французские новеллы убеждали, что мошенники, плуты и сластолюбцы кочевали из века в век. Отец одобрял подобную литературу. «Такие книги учат жизни», — говорил он, искренно в это веря. Мать с ним не спорила, хотя всегда предпочитала напыщенно-добродетельных английских романистов XIX века. И когда Виктория Павловна обнаружила отсутствие на бра в передней одной хрустальной «висюльки», предоставила разбираться с «вором» Олегу Ивановичу. Побрякушка нашлась, конечно, в жестяной коробке Лени и была водворена на место, но после этого мать целый месяц окатывала сына леденяще-викторианским холодом молчания.
Вспоминать об этом Лене было стыдно. Не смешно или неловко. Стыдно. Виктория Павловна умела преподавать уроки жизни лучше книг.
Чтобы не думать об этом, он вчитался в книгу и незаметно для себя глубоко и спокойно уснул. Как всегда…
Ира
Ей почти никогда не удавалось побыть наедине с собой. Хотя порой очень хотелось. Груз чужого присутствия давил непрестанно, и, казалось, этому не будет конца.
— Мам, а блин уже горит, — нараспев заметила Вероника, усердно изображая из себя художницу за кухонным столом.
Задумавшаяся Ира молча смела сгоревший блин в мусорное ведро и вылила на сковороду последнюю порцию теста.
— Ты бы рисовала в комнате, — намекнула она.
— Ваня мне мешает, — сказала дочь.
— Чем же?
— Тем, что он дурак и кривляется под своего Тимберлейка.
— Что мы говорили о таких словах? — не отворачиваясь от плиты, спросила Ира, постаравшись отлить в голосе суровую тональность.
— Что — низ-зя-я! — иногда Вероника отвечала с раздражающим детским кривлянием, которое выводило Иру из себя. Зная об этом и помня обидные шлепки, дочь не рисковала испытывать терпение матери и научилась ловко, как ей казалось, менять тему и тон разговора.
— Мам, а я буду блинчики с твоим клубничным вареньем. Оно у тебя в этом году очень вкусное получилось, — заискивающе пролепетала Вероника.
Ира у плиты позволила себе понимающе улыбнуться. Десятилетняя дочь росла манипуляторшей, полагавшей себя умнее других.
— Тогда принеси с балкона баночку. Там одна есть пол-литровая на нижней полке.
Веронике, по всей видимости, жутко не хотелось идти на холодный балкон, где обитала ранняя стылая весна. А Ира не собиралась подскакивать и суетиться только потому, что дочь польстила ее варенью. «Любишь кататься, люби и саночки возить», — часто говорила она детям.
— Ну, может, тогда со сметаной… Я еще не решила. Может, Ванька хочет. Пусть сходит.
Ира собралась рассмеяться, но сдержалась. Ее раздражение как рукой сняло. Интриганка! Боже, какая же интриганка.
