И всё это не имело значения. Грязный лоскут мешал свободной игре, ладонь рывками скользила по грифу, и всё внимание было сосредоточено на том, чтобы не налажать, а на людей перед собой пофиг. Чужая музыка рождалась на кончиках пальцев и лилась из колонок, не задевая души. Пятьдесят пять минут пытки уже позади, и – о чудо! – пока ни единого промаха, ни одной фальшивой ноты. Напиться после он настроен всё серьезнее, потому что иных способов остановить внутреннее кровотечение у него не осталось. Прижигать и прижигать до тех пор, пока не подействует.
Пауза. Полминуты на вдох и выдох.
— Егор, а девушка у тебя есть? — раздалось смешливое откуда-то слева. — Я могу ей стать. Если хочешь.
В иные времена он бы повнимательнее рассмотрел, это кто же там смелый такой, но сейчас неинтересно настолько, что голову себя повернуть буквально заставил, и то лишь для того, чтобы не подставлять группу, игнорируя их аудиторию. Равнодушно, а может, небрежно, а может, презрительно усмехнулся, разглядев в полумраке очередную юную фею, не ведавшую, с кем именно жаждет связаться. Ответ не шел никакой – ни остроумный, ни отбивающий всякое желание иметь с ним дело, ни нейтральный. Никакой.
Никто из них Её не заменит. Смысл воздух сотрясать?
Отрицательно покачав головой, Егор вернулся мыслями к гитаре. Вокалист объявлял следующую песню, и он фиксировал в памяти, что сейчас вступает голос, а ему подхватывать через два такта.
— Такой ты лапа, — «Фатальная ошибка». — Просто зайчик. Ну, может, тогда угостишь меня после концерта? Можно не здесь…
За какие грехи в прошлой жизни добрый Боженька наградил его такой смазливой рожей, а? Что они все в нём находят? Неужели не чуют опасности? «Угостит» же – пережует и выплюнет. После очередного нелепого подката варианты ответов посыпались в голову «зайчика» непрерывно – один ядовитее другого. Но барьер в виде упрямо сомкнутых губ пока уберегал от того, чтобы выплюнуть их в мир. «В каком ты классе?» — самый безобидный из пришедших на ум. «Школьниц не спаиваю», — еще один, тут же взятый на заметку на случай будущих важных переговоров с этой слепой нимфой.
Не хотелось обижать. Чуть подрастет – глазки сами распахнутся. Решив прикинуться немым, Егор изобразил на пальцах нечто невразумительное. От балды. По логике, должно бы отпугнуть. Вряд ли ей захочется связываться с… Короче, может и передумает.
— Это «да»! — заливисто рассмеялась девчонка. — Договорились! Буду ждать тебя у бара.
Да твою ж мать. Не проканало. Оставалось только открыть рот и… Душе претило вступать в бессмысленные агрессивно-ласковые диалоги. Значит, не станет. Значит, поселит на безымянном пальце кольцо, которое впредь будет невзначай демонстрировать каждой желающей посягнуть на его осознанное одиночество. Вечный символ, означающий, что сердце занято.
Вновь мотнув головой, Егор отошёл со своего места вглубь сцены – настолько, насколько позволяли длина кабеля и свободное пространство. А через два такта подхватил солиста, огораживаясь от людей маской безразличия. Впрочем, это больше не маска. Мир и всё, что к нему прилагалось, давно стал для него пустым местом. Он и сам обернулся пустотой, так что теперь они друг другу соответствовали. Ничего личного.
Фронтмен пел, птица продолжала жечь кожу, перевязанная кисть не без усилий скользила по грифу. И болела. Может, и отбил он её. Да пофиг. Мысли разлетелись во все стороны, и осталась лишь песня. На репетициях Егор пытался абстрагироваться от смысла, концентрируя внимание на музыкальной ткани, но сейчас уши упрямо цепляли каждое слово, и каждое раз за разом наносило колюще-режущие прямиком туда, куда и целило – в сердце. В соответствии с названием. Словесные клинки добрались до ещё живого в нём, и впивались, и вонзались теперь в пульсирующую полую мышцу, проверяя её пределы. А его броня осыпалась оземь мелкими острыми осколками льда. Склеенные губы не выдержали и разомкнулись, беззвучно повторяя куплет строчка за строчкой. Сколько раз ему предстоит исполнить её на гастролях? Десять? Сколько раз против воли прожить?
«…“Не отрекаются”…»
Положенные на чужую музыку чужие стихи звучали мантрой, топя толщу замёрзшей жижи, в которой застыл. Просачивались в чернильные глубины и медленно погружали в океан душевной боли, растворяя физическую. Еле справлялся с ней и с собой, сцена перед глазами плыла, ноги путались в хаотично разбросанных кабелях, брови хмурились, веки плотным занавесом скрыли мир, и в попытке спрятаться от любопытных взглядов Егор низко склонил голову, прижимая подбородок к груди. Когда-то, давным-давно, он также прижимал его к душистой макушке. Мягкий, пряный, сладковатый запах вновь просачивался в ноздри. Одиночество и память стали пахнуть корицей.
Не отрекаются.
Орать до одури хотелось – здесь и сейчас. Знал: агония, вновь начавшись, больше его не отпустит, это конец. Не отрекаются любя? Он отрёкся. Чтобы однажды не превратить её жизнь в ад. Чтобы спасти. Отрёкся, потому что она достойна лучшего, что в этом мире есть, а он способен лишь могилы копать. Он пилил цепи у самого края пропасти, не желая тянуть её за собой. Так неужели, любя, не отрекаются?
Ему есть что на это ответить.
Но теперь круглосуточно нечем дышать, а прижившихся солнечных зайчиков сожрали пронизывающий холод и чёрный вакуум. Внутри оцепенелая тишина безжизненной пустыни. Душа отлетела в минуту, когда за её матерью хлопнула дверь. И больше не открылись глаза.
Пытаешься сильнее быть, но всё так же слаб. Человек – уязвимое существо, потому что Некто там, наверху, обрёк его чувствовать. Научил человеческое сердце любить, болеть, мучиться совестью и виной, сомневаться и ненавидеть. Поставил перед маленькими и краеугольными выборами, что приходится делать ежесекундно. Вложил программы созидания и самоуничтожения. Некто беспрестанно испытывает своё творение на прочность. Кто человек такой против Него, если порой бессилен против себя? Никто. Ничтожество.
Вскинул подбородок и бесцельно заскользил взглядом по первым рядам. У каждой группы есть своя фан-база. Эти люди приходят на выступления пораньше, пишут комментарии поддержки в соцсетях, создают клубы и выражают благодарность через собственное творчество. Они стоят в первых рядах, чтобы лучше видеть. Их не пугает давка, жажда и духота, они смотрят полными обожания и восхищения глазами, их однажды начинаешь узнавать в толпе, они становятся твоими добрыми знакомыми, пусть ты и не знаешь имен. За годы существования у «Мамихлапинатапая» образовалась масса поклонников, и каждый раз, обнаружив в толпе знакомую счастливую физиономию, он невольно улыбался. Общался взглядами и еле заметными жестами, давая понять, что видит. А здесь и сейчас Егор не мог найти никого. Разве что Стрижа, оказавшегося в это время в этом месте, судя по всему, по чужой прихоти. Тощая шатенка рядом с ним явно была хорошо знакома с творчеством группы: на это намекало одухотворенное выражение лица и шевеление губ. Сам же Стрижов не подавал никаких признаков интереса к тому, что слышал. Не соврал, значит: «выгуливает».
Пальцы перебирали струны, а безучастный взгляд бежал дальше, глубже. Осознанно или нет, но Егор искал «своих». И по-прежнему не находил. Никого. Море рук колыхалось, кто-то поднял телефоны с включенными фонариками, кто-то снимал, а кто-то пил у бара спиной к сцене. В дальней части погруженного в полумрак зала разглядеть людей оказалось труднее, и тиски тоски усилили хват. Ещё четыре такта – и композиция закончится. Ещё пять песен – и одно чужеродное пространство сменится другим: он вырвется отсюда и пролетит полгорода до «дома» по опустевшим дорогам. Забудется.
Вдруг – лицо. Где-то там, далеко, в темноте. Мягкий свет софита подчеркнул и тут же укрыл её от застывшего взгляда. Вновь выхватил и вновь спрятал, и руки, повиснув безвольными плетями, преждевременно оставили гитару. Дальше – без звуков, чувств и ощущений, в размывшемся, поплывшем пространстве. Подача тока прекратилась. Дальше – затяжное падение в мглистую бездну без парашюта за спиной. Прямо на пики скал.
