Невыносимо.
— Зачем ты мне это говоришь? — прошептала она.
— Ну… — Миша звучал смущенно и озадаченно. — Хочу, чтобы ты знала, что он серьёзно был настроен.
— Зачем ты мне это говоришь? — вскидывая подбородок, сипло повторила свой вопрос Ульяна.
Окончательно растерявшись, Миша уставился на неё.
— Не знаю. Чтобы ты понимала, что там не было злого умысла, — пробормотал он спустя, наверное, полминуты тягостной тишины. — Ну, скорее всего. Так мне кажется. Я тут кое с кем из соседей успел познакомиться, о нём все в основном приятно отзываются, удивляются, даже расстраиваются, узнав, что… Короче, ладно, — вновь замолчав, Миша нервно застучал пальцами по стенке. — Чувствую себя перед тобой виноватым, хотя не виноват.
Уля смотрела на него, не ощущая себя. Голова трещала, внутри продолжал бушевать умерщвляющий всё живое торнадо: за какой-то час она трижды шмякнулась оземь с неимоверной высоты, трижды разбилась и трижды вынуждена была собирать себя по кусочкам. И, кажется, сегодня у неё впереди четвёртое падение, четвёртая смерть и четвёртая попытка воскреснуть из пепла. Эта точно кончится провалом.
— Прости, — вытолкнула из себя Ульяна. — Ты тут абсолютно ни при чём. Ты не виноват.
— Я тут ему уже третий день намеренно задерживаю оплату. Всё жду, когда сам наберёт и номер спалит, но он пока не объявляется. Увы.
— Спасибо за беспокойство, Миш, — прохрипела она, кое-как беря себя в руки. — Я в порядке и в порядке буду.
«Наверное…»
— Ну ладно. Приходи к нам, если что. Отвлечём.
— Угу. Спасибо.
...
Она пытается! Второй месяц пытается понять и принять его решение. Пытается не возвращаться мыслями, больше не плакать и не обижаться. Почувствовать благодарность за присутствие в своей жизни, за тёплые мгновения вдвоём, за гитару и навыки вождения, разговоры и молчаливую поддержку, за смыслы, руки, губы и полёт. Пытается сказать «спасибо» и отпустить идти выбранным путём. Просто жить дальше.
И не может.
Не получается не думать о причинах. Не выходит забыть. Память к ней немилосердна и то и дело возвращает в минувшее лето: согретое его присутствием, полное открытий, перевернувшее мир вверх тормашками и очень счастливое, несмотря на всю боль, что с собой принесло. Не может она избавиться от воспоминаний, они продолжают ранить. День сменяет день, время ползет себе тихой сапой, березы и клёны потеряли последние листья, а каштан облетел уже давно. Но выносить реальность всё так же невозможно, и она выбрала сходить с ума. Их четыре дня ей снятся, его «Не отпущу» звучит на ночь вместо «Засыпай…». Его касания чувствуются до сих пор: ощущая себя в кольце рук, она проваливается в беспокойный сон. Иначе уснуть не получается. Стоит закрыть глаза, слышит мерное дыхание и мягкий голос, видит его прямо перед собой. Он смотрит по-всякому, но чаще с безобидной усмешкой в пронзительном взгляде. А иногда так, что она начинает гореть и плавиться. Пальцы помнят волосы, брови, лицо, горбинку на носу, скулы, губы, подбородок, щетину, рельеф мышц, шрам на ключице. Наощупь помнят его всего. Тело помнит его тепло. Голова разложила по коробочкам его смех, все до одного выражения лица и оттенки речи. Иногда в мамино отсутствие она курит на балконе – не потому, что нравится, а потому что клубы дыма и запах дарят мнимое успокоение, обманывая наивный мозг и принося ощущение, что он по-прежнему где-то здесь.
Она летит в пропасть. А окружающие помогают.
Не получается испытывать благодарность. Не выходит оправдать и простить. Что бы он, словами Ани, в голову свою ни втемяшил, какими бы ни были его аргументы, его видение их отношений, каковы бы ни были причины… Он не дал ей возможности, права голоса, решил всё один. И оставил. Понимание, что не её одну, а всех, кто так или иначе был ему близок, утешением служит слабым, а если совсем уж честно, то никаким. Ну почему? Она тринадцать лет впотьмах пыталась нащупать объяснения. Искала ответ, которого нет. Глухое молчание – не ответ. «Это ошибка» – не ответ. «Тебе нельзя со мной связываться, я умею лишь гробить», — тоже, лишь тусклый намёк на то, в каком направлении отпустить бродить свои мысли. А деталями он вновь предпочёл её не нагружать. Зачем? И так сойдёт. Она сдалась и больше не пытается дотянуться до правды.
Но колотит всё так же, рикошетит от всех стенок, по-прежнему нестерпимо больно и порой хочется всё прекратить. Не может она разлюбить по чьей-то или собственной прихоти, по щелчку пальцев, и сердце продолжает денно и нощно ныть. Осознание, что у них мог быть этот шанс, но он похоронен, потому что в момент, когда у него случилось что-то страшное, её не оказалось рядом, продолжает пилить душу и кости ржавой пилой. А понимание, что через свою агонию он предпочел проходить в одиночку, добивает. Не поверил и не доверился. Захлопнулся.
Могли ли у них быть хоть какие-то шансы, если он – вот такой? «Такой». И ответ, проступая на поверхность, отдает в грудине чудовищной резью. Невозможно вдохнуть.
Ну почему? Не хочет она принимать очевидное. Ведь они говорят, что он строил планы на жизнь вдвоём. Аня говорит, что изменения заметили все, считает, что на тот шаг его толкнуло нечто совершенно ужасное, а сегодняшним разговором подтверждает, что дела у него хреново до сих пор. Миша говорит о фото на заставке. Баб Нюра… Ей Уля звонила несколько раз справиться о здоровье, о Егоре не спрашивала, но та сама раз от раза считала долгом доложить, что пока он не объявлялся. Поведала как-то, что к ней в последнее время повадились курьеры с продуктами, что дважды звонили из клиники, чтобы сообщить, что у неё новые предоплаченные записи к врачам. Что достала из почтового ящика письмо. Там буквально пара строк: мол, всё в порядке, пришлось переехать, скоро навестит. Но то лишь буквы, а сам он как в воду канул. Баб Нюра принимает к сердцу близко, и это хорошо слышно в дрожащем, готовым сорваться в слёзы голосе.
Так глупо хранить в сердце крупицу надежды, плутая впотьмах в поисках правды. Так наивно продолжать верить в призрачный шанс. И какой же мазохизм – добровольно продолжать мучительную пытку над собой.
Она просто хочет его видеть. Растеряла всю свою гордость и не заметила.
***
Протискиваясь к гримёрке сквозь уплотняющуюся гомонящую толпу, Егор по старой привычке цеплялся взглядом за мелькающие перед глазами лица и не находил среди них тех, кого привык видеть на фестивалях и выступлениях своей бывшей группы. Возможно, выйти на перекур в четвёртый раз за час идеей было дурацкой, однако же в компании чужих людей, на время вынужденно ставших ему коллегами, он чувствовал себя чертовски неуютно. Пепельно-серый день, ничем не отличавшийся от бессчётного количества оставленных позади, обещал и закончиться так же невнятно. А то и вовсе паршиво. Как ещё он может кончиться, если за несколько минут до выхода внутри не наблюдалось ни малейшего движения? Ни желания взорвать зал к чертям, учинив на сцене натуральный разъёб, ни пьянящего чувства триумфа, ни фанфар, ни торжества, ни даже хотя бы простого предвкушения грядущего момента – ни-че-го. В его клетках поселилась и обжилась прозрачная пустота. Расползшись по телу метастазами, лишила способности отзываться на внешние раздражители. Да и вокруг тоже всё по-прежнему, пусть декорации сменились: скорбную тишину холодной квартиры он поменял на репбазу, где минувшие двенадцать суток дневал и ночевал, а теперь вот… Теперь вот на это. Пока не помогало: он до сих пор загривком ощущал направленные на себя тонкие недружелюбные вибрации окружающего мира. Тут уж что хата, что база, что клуб – всё одно.
«Мамихлапинатапайю» в «Тоннах» выступать не доводилось. И, честное слово, находись Егор в ресурсе, прежде чем сунуться на данную площадку с инструментом, нарыл бы всю доступную информацию о её плюсах и недостатках, акустике маленького зала, техническом оснащении и прочей лабудени – в общем, обо всём том, что неплохо бы понимать любому уважающему свой труд музыканту. До каждого причастного и мимо проходящего докопался бы. Но Егор давно себя потерял. А потому ничуть не удивился, обнаружив внутри глубокое равнодушие к тому, в каких условиях предстоит отыграть полуторачасовой концерт. Саундчек прошёл фактически без накладок, звуковик попался более или менее адекватный – и на том спасибо. За неполные две недели без сна и еды умудрился кое-как выучить программу и сыграться с давшими ему приют – и молодец. Договорились с группой, что в случае чего будет импровизировать, ребята выразили готовность подстроиться, фронтмен отнёсся с пониманием – и хорошо. Теперь всё-таки не налажать бы в процессе – и бинго. Можно с чистой совестью забыться до завтра. А там на новый круг, зубрить чужие песни до вскрывшихся мозолей. До тех пор, пока музыка не обернётся надсадным воем. День за днём, ночь за ночью. Он спасал их, они – его, вот тебе и весь смысл. Галимый и смешной, он всё же появился.
