сын жив был, да и девочка эта смогла когда-нибудь меня простить…
— Влад справится! — без сил падаю на табуретку и смотрю в спину Осина. Я не берусь отвечать за Маруську, но в парня верю, как в саму себя. — Влад сильный. Очень. Он ради Маруськи выкарабкается.
— Дай бы Бог, — Сергей Петрович наконец оборачивается. Внимательным взглядом обводит кухню, неприлично долго смотрит на меня, а потом садится напротив. Так и вижу, как слова вертятся на его языке, но отчего-то Осин продолжает молчать.
— Я должна увидеть Влада, — первой разрываю неловкую тишину.
Осин-старший снова трясёт головой и задумчиво косится на мою перевязанную руку.
— Ты же понимаешь, Марьяна, что всё не случайно? — наконец подаёт голос. — Кому вы, ребятки, насолили так сильно?
Наступает моя очередь бессмысленно вертеть головой в разные стороны. Я не готова сейчас искать виноватых. Всё, что мне нужно, — по привычке сжать руку Влада и наконец проснуться от этого долбанного кошмара.
— Сергей Петрович, я не знаю. Но не прощу себе, если снова не успею…
— Марьяна! — не повышая голоса, рычит Осин. Опять эти стальные нотки в его интонации, командирские замашки. Ничего он не осознал, просто сменил поле действий. — Моего сына хотели убить. Тебя, я уверен, тоже! А сейчас ответь мне, Марьяна, где гарантии, что подонок не решит довести дело до конца?
— Тогда тем более мне нужно к Владу!
— Да услышь ты меня! — взрывается Осин и вскакивает с места. — Вас убить хотели! Убить!
— Я не глухая! — бормочу сквозь слёзы. Наверно, в другой день меня бы колотило от страха, но на сегодня его вытеснила боль.
— Не глухая, но глупая! — сбавляет обороты Осин. — Слишком откровенно вы встали у кого-то на пути! Понимаешь?
Сергей Петрович раздражённо потирает лоб, а потом, опершись жилистыми ладонями о край стола, нависает надо мной грозовой тучей.
— Завтра-послезавтра, как только медики дадут добро, Влада переправят в клинику в Израиле. Ты с малышкой полетишь с ним. Ясно?
— Я никуда не поеду! — предложение Осина пугает похлеще убийцы, разгуливающего неподалёку. — Мне нельзя! Я не могу!
— Это не обсуждается! — ударяет кулаком о стол Осин, правда, тут же берёт себя в руки. — Это вынужденная мера на время следствия.
— Вы не понимаете, — отчаянно кручу головой, пока мысли об отце корявым гвоздём прокручиваются в сердце. — Мне с папой нужно попрощаться. Маме с похоронами помочь. Я не могу уехать. Не сейчас…
— Прости, — выдыхает Осин и похлопывает меня по спине. — Не подумал. Тогда присоединишься к Владу чуть позже. А пока… пока складывай вещи, дочка, – до отъезда будете с Русей жить у нас. Одной тебе сейчас нельзя, да и не потянешь ты в таком состоянии.
Марьяна. Уже третью ночь подряд мне ничего не снится, а очередной рассвет в доме Осиных не приносит ничего, кроме слёз. С ними на глазах я просыпаюсь, с ними пытаюсь жить, с ними проваливаюсь в сон почти под утро.
Время не лечит. Горечь утраты не теряет силы, а чувство вины перед отцом растёт как снежный ком. Никогда не думала, что желание обнять папу и сказать ему о самом важном, может стать настолько мучительно огромным, что не уместится ни в сердце, ни в голове, ни в мыслях. Мне хочется выть. До жгучей рези в глазах — снова увидеть его скупую улыбку. До немой хрипоты — вдыхать удушливый запах его сигарет, только чтобы папа был жив. Но я опоздала…
Ещё и мама спускает на меня всех собак, не позволяя даже помочь с организацией похорон. Все мои звонки остаются без ответа. Попытки вернуться домой упираются в закрытую дверь. Мать не перестаёт винить меня в гибели отца и делает это весьма жестоко… Впрочем, я даже не пытаюсь спорить. Да и какой смысл? Я сама готова спалить себя заживо от раздирающих душу несказанных вовремя слов, упущенных объятий и безвозвратно потерянных минут.
Эти несколько дней без папы напоминают местную анестезию. И вроде со всех сторон сочится привычная жизнь: мир даже не думал вставать на паузу — ему всё равно. Люди снуют по аллеям, спешат по делам, обсуждают новости. Они смеются. Пьют кофе со сливками. Любят. Дышат. А ты смотришь на всё это, даже пытаешься плыть по течению, но совершенно ничего не чувствуешь. Вакуум. Пустота. Отравляющая апатия. То, что когда-то казалось важным, теряет всякий смысл. А глупые мелочи, что всё это время лежали на поверхности, но оставались неприметными, кардинально меняют картину мира. Я вспоминаю, как в детстве держала отца за руку, как он ворчал, когда ночью заставал меня возле холодильника со стаканом молока и белёсыми усами над губами, как испуганно смотрел на мои ссадины после побоев Булатова или подмигивал перед тем, как высадить меня возле школы. Ерунда, сущие песчинки нашей жизни. Но как много, оказывается, они значат. Как сложно поверить, что больше ничего этого никогда не будет.
Папа не был простым. Часто требовал от меня невозможного и порой в своей агонии заходил за допустимую черту жестокости. Но отец всегда был честен со мной: и когда любил, и когда ненавидел. А я?
Прикрываясь пеленой из обид, я сама от него отвернулась, вычеркнула из своей жизни. Так хотела его проучить, доказать, что права, что сильная, носом ткнуть в непростительные ошибки и наконец обрести свободу. Что ж! Я своего добилась. Только что делать с этой чёртовой свободой сейчас не приложу ума.
Я всё больше похожу на собственную бледную тень. Эмоционально отупевшую, совершенно потерянную и беспомощную. Апатично слоняюсь по дому Осина. На автомате ухаживаю за Марусей. Равнодушно внимаю словам Сергея Петровича, особо не вникая в их смысл. А сама, как заядлый наркоман, каждое утро жду новостей из клиники о состоянии Влада, а получив свою дозу надежды, снова проваливаюсь в бездонный океан скорби.
— Вы проснулись? — осторожно постучав, в дверь гостевой спальни заглядывает хозяйка дома, Марина Ивановна.
Полноватая, невысокая, с русыми волосами до плеч и грустной улыбкой на лице она до безумия похожа на Влада. Точнее, наоборот… Но это неважно. За те дни, что мы с Марусей провели в её доме, она ни разу меня ни в чём не упрекнула, не сорвала злость за сына, не пыталась
