Но Эва, как и я, похоже, тяготела к недоступному и загадочному образу; я бы дорого дал, чтобы дочь не имела со мной такого сходства.
Как-то, когда Ольга была в командировке, а Эвелинка - в садике, я работал удалённо и был вынужден выйти из дома на звук сирен. Служба контроля частных территорий встревоженно сообщила мне, что зафиксировала незаконное вторжение в мою собственность; однако осмотр ничего не дал, и машина с недоумевающими ребятами с моего разрешения уехала, взяв с меня обещание звонить, если что-то прояснится.
Я направляюсь в дом - и вдруг встаю, как вкопанный, потому что понимаю, что, по всей видимости, заразился галлюцинациями от Эвы. Передо мной - вся какая-то мятая и в грязи - стоит Апраксина; отряхиваясь, сообщает, словно отошла буквально недавно на пару минут:
- Скатилась в канавку тут у тебя на участке, когда пряталась от этих монстров...
Видя мой ошарашенный взгляд, всматривается мне в лицо с тревогой и произносит отрывисто, растерянно, словно это не она - не та Апраксина, которую всегда отличала чёткая, ровная и аргументированная речь:
- Даниил... ну не молчи... скажи что-нибудь. Прости, что я так вдруг, я просто...
Договорить я ей не даю - потому что знаю: всё, что она скажет, будет плохо. Это будет таким же бредом и абсурдом, как всё, что она делала и говорила за пределами стен библиотек и учебных аудиторий; будет таким же психопатичным и совершенно не принадлежащим миру нормальных людей, как и она сама.
Я хватаю её, волоку в ванную. Она не особенно сопротивляется, когда я сдираю с неё одежду и ставлю под душ, отмывая после канавы.
- Не следовало бы мыть... Жабам место в грязи, - рычу я и прежде, чем из неё польётся очередной поток бреда, затыкаю ей рот своими губами и языком. Мне хочется проникнуть в неё до последней клетки, чтоб стать ею и понять, наконец, что она из себя представляет, что ею движет, как и чем она живёт; поэтому, пока я продолжаю терзать её губы безжалостными поцелуями-укусами, снизу я делаюсь не менее беспощаден. Подхватываю её под всё такие же стройные бёдра, с силой стискиваю ягодицы - Апраксина вскрикивает, но вырваться не пытается. Секунда - и я уже полностью внутри неё, хотя предпочёл бы пошуровать в её мозгах, именно в них мне хочется проникнуть, до последней извилинки. Я чувствую, что она похудевшая, лёгкая, как пушинка; трахать её, приподняв у стены в душе, не отнимает слишком много физических сил. Доигралась с этими новомодными парижскими диетами - и теперь скользит, как девочка, в моих руках, пока я вбиваю её в стену ударами бёдер, стараясь проникнуть максимально глубоко, желательно - до извращённых мозгов, чтобы вытрахать их на хрен из её больной головы.
Затем я тащу её в спальню и там имею ещё раз, поставив на четвереньки. Это удобно: можно одновременно отвести душу, хорошенько надрав ей задницу. Я чередую фрикции с интенсивными шлепками, от которых Юлия вскрикивает, потом почему-то заходится коротким сильным кашлем - простыла, что ли? Но она по-прежнему послушна каждому моему движению, встречает меня на полпути именно в том темпе, как мне надо, и опять мы с ней в постели - идеально слаженный механизм, все винтики которого представляют единое целое. Снова я испытываю то, что никогда не мог забыть - как никогда не мог и испытывать ни с кем другим.
Когда это заканчивается и я, еле переводя дыхание, с неистово колотящимся сердцем, отваливаюсь от неё, первый же мой вопрос звучит недружелюбно:
- С чем пожаловала? Четыре года срать на нас хотела с высокой колокольни - и вдруг заявилась. Слушаю объяснения.
Юлия молчит, потом бессвязно выговаривает искусанными губами, на которых уже понемногу начинают проступать синяки от моих жадных засосов:
- Решила всё-таки рискнуть и попробовать пожить нормальной жизнью. Ради разнообразия. Всё равно терять нечего - значит, можно и не бояться отчаянных экспериментов.
- Жить нормальной жизнью - это для тебя "отчаянный эксперимент"? - съехидничал я. - Ты же мне гордо сообщала, что представления не имеешь, каково это -нормально. И теперь я вижу, что ты ничуть не прувеличивала. Значит, никаких галлюцинаций у Эвы не было? Ты уже успела повидаться с дочкой - и она, конечно, на седьмом небе!
Я негодовал; но с другой стороны, не понимал, что испытываю, помимо очевидных гнева и обиды. Всё-таки все эти годы я мечтал об Апраксиной в своей шерман-оуксовской постели... и глядите-ка - мечты сбываются; только что мне теперь делать с таким, с позволения сказать, "счастьицем"?
Юлия усмехается:
- Не беспокойся, вашу жизнь с этой твоей Олей потревожу ненадолго - в скором времени сможете воссоединиться. Всё-таки некоторые вещи я хотела бы успеть попробовать, Даня, - даже то, чего всегда боялась; я...
Она отчего-то не договаривает; через несколько минут я понимаю, что зря терпеливо ждал, когда она закончит фразу, - Апраксина попросту заснула.
Как и пять лет назад, я пользуюсь старым добрым способом: лезу в её рюкзак, откуда извлекаю чёртовы документы - снова из какого-то медицинского учреждения. Торопливо просматриваю их - и чувствую, что опять, как и тогда, пол под ногами у меня прыгает и качается, в глазах всё плывёт, а сердце отстукивает бешеный ритм в висках...
В каком-то невменяемом состоянии добираюсь до спальни, бужу Юлию, сую ей под нос бумажонки:
- Это правда? Или очередной твой спектакль, новая оригинальная игра с близкими? У тебя... рак желудка и рак пищевода? И давно?!
Апраксина, проснувшись, резко приподнимается и заходится кашлем; откашлявшись, сипит:
- Надоело всё. Хочу просто попробовать жизнь, которой никогда не жила, потому что боялась... отказывалась от неё - думала, в долговременной перспективе не потяну. А теперь нет у меня этой долговременной перспективы, Грачёв. Слышишь, какой кашель? Лежать не могу нормально... Это уже метастазы в лёгких. Таким, как я, не место среди людей; это мне с самого начала было понятно - так что лично я ничуть не удивлена, что земля меня больше носить не хочет. А ты?
Глава 20. Даниил. Прихоти умирающей.
Мне нужны две грёбаных минуты, чтобы обдумать свои дальнейшие действия. По отношению к нашей, блин… больной – и к детям.
О себе я привычно забываю, отмахнувшись от страха потерять её – теперь уже точно навсегда – как от чего-то незначительного.
- Итак, - как можно более спокойно начинаю я, - любишь организовать вокруг себя драму? Она вполне в твоём вкусе. Теперь ясно, зачем ты приехала: тебе просто хочется сыграть свою последнюю и самую красивую роль – раскаявшейся блудной мамаши, чтобы затем умереть, оплакиваемой всеми! Раз ты страдала – то и все вокруг пускай пострадают! А о том, что дети испытают, - ты не подумала. Мечтала только о том, как Лёва и Эва будут над тобой причитать. А я – громче всех. Так?
У Апраксиной забегали глаза – я снова её разгадал; однако она быстро сориентировалась и перешла в наступление:
- Ты, конечно, извини, Грачёв, но умирающий имеет право думать только о себе.
- Я, видимо, тоже должен думать только о тебе?
- А тебе трудно на какое-то время поставить на первое место меня, а не детей? Дети, наверное, уж как-нибудь это переживут? Оставшуюся жизнь – пожалуйста, посвящай детям, раз тебе так хочется. И трахайся с хорошенькой, молоденькой и здоровой Ольгой в этой самой постели. Но до тех пор…
Я перебиваю:
- До тех пор – помочь тебе с твоей «лебединой песней», да? С выигрышным образом, который ты под конец жизни решила примерить?.. Хорошо, Апраксина. Помогу, ты знаешь, что помогу. Сделаем, как ты хочешь. Но – при моём участии и под моим контролем. Никакой самодеятельности. Я обещаю тебе, что если тебе и в самом деле суждено сейчас уйти – ты уйдёшь спокойной, довольной и счастливой. Но не за счёт счастья детей. Его уносить с собой в могилу я не позволю. Ясно тебе?
Апраксина кивает с видимым неудовольствием – ей хотелось бы, чтобы вся жизнь вокруг прекратилась с её смертью. Но я сажусь на кровать и предваряю все её вопросы:
