- Я думала, не подать ли мне в суд на ту клинику в Париже. Которая поставила неверный диагноз моему пищеводу, - задумчиво произносит Апраксина. – Но решила – нет, не буду. Не могу больше. Уже чуть не захлебнулась собственной злобой… Жалко времени и сил. Лучше я подарю своё драгоценное время тем, кто действительно во мне нуждается. В первую очередь Эвелине.
- Согласен с тобой, любимая. Хотя я бы… честное слово – после того, что я пережил, узнав о твоём диагнозе, я бы с удовольствием отомстил. Всех бы там порешил нафиг и клинику разрушил до основания, камня на камне не оставил бы.
На самом деле факт остаётся фактом: мне в каком-то смысле повезло, что они ошиблись. Это подтолкнуло Апраксину посмотреть на жизнь по-другому... Видимо, не моя любовь, не рождение детей - только перспектива смерти смогла что-то в ней сдвинуть. Увы.
- А остальное, кроме медицины… - продолжаю я. - Говоришь… хорошо было в этом твоём Париже?
Апраксина понимающе ухмыляется.
- Плохо было. Мне с самой собой никогда не было достаточно хорошо нигде. Я тебе наврала. И никого у меня не было, кроме тебя.
- Зачем же ты сказала, что любовники были… что спала даже с несколькими? – стараясь сохранять спокойствие, спрашиваю я.
- Ну… было интересно, как ты отреагируешь, - со смущённой улыбкой поясняет жена. Она совершенно неисправима.
- Скажи, Апраксина… вот ты просрала лучшие годы. Сознательно, "экспериментально" просрала. Зачем? Назло кому ты себя разрушала и вредила близким?
- Я просрала только некоторые годы, не всю ведь жизнь, - на полном серьёзе отвечает Юлия. Нашлась-таки! – И потом, кто сказал, что те годы – лучшие? Может быть, лучшие годы как раз впереди?
На двадцатилетие знакомства – тогда она уже перевела документы в Калифорнийский Университет и мы снова, как и когда-то в России, работали в соседних зданиях, надо только пройти через двор – я впервые в жизни написал стих о своей любви к ней в качестве подарка к юбилею:
Я в институтских коридорах
Такой же летнею порой
С той, для кого все наши ссоры
Забавной были лишь игрой.
В её глазах - всё та же скука;
Всё тот же на столе бардак;
Как и тогда, одна наука
Её всё занимает так.
Как прежде, жалуется, ноет:
«Жизнь тяжела и много дел;
Не зря твердят, что паранойя
И психбольница – мой удел!
Болезнь все планы мне сломает…
Меня давно уж ждёт тот свет…».
И я опять не понимаю:
Кого люблю так много лет?
Юлия, прочитав, открыла рот.
- Что - выпала в осадок от моего поэтического дара? - засмеялся я. Она вдруг взмолилась:
- А ты долго проживёшь? Я без тебя совершенно не выживу, я без тебя даже человеком быть не могу. Ни человеком, ни матерью, ни женщиной. Мой последний, самый сладкий и трудный эксперимент – с построениемнормальнойсемьи – просто не удастся, разлетится вдребезги. Я без тебя – это нечто неопределённое, эдакое бесформенное говнецо; в лучшем случае – просто книжка в человеческом обличии.
- Ага. Написанная секретными зашифрованными письменами, - смеюсь я. – Хорошо, проживу, сколько скажешь. Ради тебя я и не на такое готов.
- А на что ещё ты готов? – жадно интересуется Юлия.
- Поживём – увидим. Жизнь покажет. И эта жизнь обещает быть долгой и приятной - если с тобой.
- Долгой и приятной? Жизнь со мной? По-моему, это всё равно что жить на вулкане или бочке с порохом.
- Я бы дал определение точнее. Жизнь с тобой по своей сути ближе к минному полю или долине гейзеров: никогда не знаешь, где рванёт. Но я всё равно там гуляю и гуляю… любуюсь красотами.
Мы целуемся до умопомрачения, стирая друг другу губы в порошок. Я начинаю её раздевать, но Апраксина тормозит мои руки:
- У меня теперь живот после всех операций, как у Фредди Крюгера. Стесняюсь жутко.
- Как у Фредди Крюгера – да, но не живот, а вся твоя суть, - перевожу я всё в шутку. – Детки его боялись, он жестоко истреблял несчастных малюток; и вместе с тем согласно опросам телезрителей его включили в топ самых сексуальных персонажей кинематографа. Нам с Лёвкой в музее Голливуда на студии Парамаунт рассказывали.
- Мама! – вдруг доносится из детской. – Мама, мамулечка, подойди!
Я удивляюсь:
- Странно. Эва впервые кричит «мама». Обычно она по привычке всегда звала меня. Ложись, я схожу.
- Не нужно, - останавливает жена. – Я сама. Я готова к новым удовольствиям. Она... вы все... почему-то так меня любите. У меня никогда не получалось сделать себя счастливой... Пойду взвалю эту ношу на Эвелину - вот жуть-то, да? Но одному тебе не вывезти; раздели с ней. У вас это так хорошо получается. И я тоже постараюсь... по-нормальному.
Она выходит; я слышу Эвелинин восторженный писк и возню. А затем слышу собственный шёпот – обращённый неизвестно к кому, потому что вряд ли кто-то способен услышать его и помочь, кроме меня самого:
- Хоть бы у нас всё получилось… у всех у нас… Особенно у неё. Пожалуйста… пусть получится.
Конец
