Слова врача идут мимо. Он что-то говорит на своем долбанном языке из медицинского института, для которого нужен специальный переводчик.
— Она в порядке?
Врач отшатывается. Я придвинулся к нему на автомате, а у меня сейчас недоброе лицо. Он видно решил, что я хочу размять кулаки.
— В относительном, — отвечает он с опаской. — Она сейчас спит, ее лучше не тревожить до утра. Вообще не трогать.
— Что еще?
— Покой и еще раз покой. В доме останется медсестра, которая помогала вам после ранения. Она проследит, если Татьяне будет что-то нужно. Я так понимаю, случился конфликт или какое-то потрясение…
Он запинается, подбирая слова.
— В общем, ей нужно отдохнуть. Ничего критичного, она поправится.
— Хорошо, идите.
Я отталкиваюсь от стены и иду в комнату, из которой он недавно вышел. Там наша спальня. Она насквозь пропахлась пряным ароматизатором. Таня поставила его у окна, сказав, что обожает запах корицы. Что он напоминает ей кондитерскую лавку, которую ей пришлось оставить в Волгограде.
Кто бы мне сказал, какого хрена я сейчас думаю об этом. Я толкаю дверь и замираю на пороге на секунду.
Малышка спит.
Так и должно быть. Ей сделали укол.
Ее длинные волосы разметались по подушке, а легкая майка перекрутилась на теле. Засыпала она беспокойно, это видно. Крутилась в кровати, да так, что скинула одеяло к ногам. Может, снова плакала. Она плакала в машине рядом со мной…
Я подхожу вплотную. Вижу, что она крепко спит и не реагирует на шорохи. Успокоилась. Слава богу. Приглушенного света от дальнего торшера хватает, чтобы разглядеть ее лицо. Выглядит намного лучше, напоминает себя прежнюю. Нежная, сладкая. Без слез, без частых выдохов и взгляда, в котором было столько всего, что лучше не вспоминать.
На ее хрупких плечах остались синяки от моих лап. И горит свежая ссадина на запястье, это она сама, когда срывала браслет. В голове сразу вспыхивает фразочка доктора — “Вообще не трогать”. Он решил, что разминать кулаки я начал на ней.
Я поправляю одеяло и иду к черту. Оставляю ее одну в комнате, чувствуя, что закипаю. Выхожу на балкон, глотая прохладный вечерний воздух дикими глотками. А потом примешиваю к ним вкус табака. Пепел летит на ботинки, но мне плевать. Внутри шалит непонятная струна. Как пьяная вибрация, которая не дает успокоиться.
Отмахнуться и жить как жил.
А надо.
Пора самому себя вправить мозги. Вспомнить, что у меня был план. Не самый плохой и не самый жестокий. Ей бы пришлось в сто раз хуже, если бы у Лаврова ее перекупил кто-то другой. Там бы врач сразу понадобился. Вкололи бы какую-нибудь дрянь посильнее, чтобы не сопротивлялась. Или бы видео какое сняли для Самсонова, подстегивая его отцовский энтузиазм.
Это ты, идиот, решил помягче. Без веревок и угроз. Чтобы сама сидела рядом и не задавала лишних вопросов. А ей оказывается так больнее! Она сказала об этом в машине, сказала, что ей нечем дышать. Надо было головой об стол, тогда бы надышалась? Да, мать твою?! А не тащить в постель и относиться как к принцессе.
Цинизм не помогает. Как и сигареты.
Я дергаю воротник, срываю верхние пуговицы рубашки. Они падают в пропасть с сорокового этажа, исчезая в темноте.
Она ничего не знает о боли. Вот и все.
Это ты знаешь этот мир. Хлебнул и повидал.
А ей все равно не понять. И объяснять нет смысла.
Дыши, дыши…
Осталась какая-то неделя, Самсонов провел почти все сделки. Пусть малышка отдыхает, ненавидит тебя на здоровье, а потом отправляется к отцу. Так будет лучше для всех.
Я решаю уехать ночевать в другую квартиру, но план ломается в коридоре. Что-то мешает. Разбираться, что именно, нет сил, я молча сворачиваю в гостевую спальню и отключаюсь за пару мгновений.
— Александр. … Александр!
Высокий голос медсестры звучит над ухом. Я резко разворачиваюсь и едва не ударяю плечом ее по лицу. Девушка успевает отпрянуть в последний момент, берет глоток воздуха побольше и начинает щебетать с нотками паники.
— Она не впускает меня. Дверь закрыта изнутри, я волнуюсь. Уже восемь утра, я хотела проверить…
— Где охрана?
— Они отказываются трогать дверь без вашего разрешения.
Я поднимаюсь с кровати. Сперва встаю, потом проверяю есть ли на мне одежда. На мне вчерашние рубашка и брюки, я завалился прямо так.
— Она что-нибудь говорила?
— Нет, молчит. Я поэтому и волнуюсь.
Два поворота и много мата в голове. Я отсылаю медсестру и стучусь в дверь нашей спальни.
Тишина.
Гробовая.
— Таня? — зову, утыкаясь лбом в дверь. — Таня, ты слышишь меня?!
Ноль реакции.
— Открой мне, — стучу кулаком и снова прислушиваюсь. — Я не войду, только медсестра проверит. Слышишь? Ты напугала ее… Таня! Я ее сломаю!
Я разворачиваюсь и бью плечом в дверь. С одного раза не выходит, но второй подход вышибает дверь с треском. Меня несет инерцией вперед, и я оказываюсь в центре спальни. Беспокойно оглядываясь по сторонам, замечая сброшенное на пол одеяло и стакан с водой на столике. Кровать пустая.
Справа шелестит напор воды. Я оборачиваюсь и вижу, что дверь в ванную комнату приоткрыта. Я толкаю ее и выдыхаю полной грудью. Она здесь. Правда, бледная. И смотрит на меня как на врага, подняв голову к зеркалу.
— Уйди, — шепчет, но таким слабым голосом, что хочется поднять ее на руки, а не уйти.
Она пошатывается, и я ловлю ее. Обнимаю со спины, ощущая, как сладкий аромат нежной кожи бьет под дых. В челюсть было легче пропускать, а тут… тут… ее упрямство, почти осязаемая ненависть и легкая ткань халата, через которую можно почувствовать каждый изгиб ее тела.
Малышка из последних сил держится за раковину, но проигрывает слабости. Опирается на мою грудь, а я уже не могу ничего поделать с собой. Тяну к себе, не обращая внимание на ее протест. Следом разворачиваюсь к креслу, которое стоит рядом, и опускаюсь в него, утягивая ее следом.
Знаю, что использую момент. Только на пятьдесят процентов остаюсь рядом из-за нормального желания помочь, остальные пятьдесят заняты помощью себе самому.
— Что мне дали? — она обхватывает ладонями мои запястья и скребет, чтобы я отпустил. — Наркотики?
Вот это неприятно.
Не царапины от ее ноготков, а ее слова.
— Успокоительное. Медсестра покажет ампулы, если не веришь.
— Не верю, — малышка качает головой и переносит пальцы на подлокотники.
Она отстраняется от меня, выпрямляя спину, а меня едва не несет следом, хочется прижать и не отпускать. Что-то происходит. Что-то не то. Чувствую ее холод и реагирую от обратного. Тянет к ней сильнее, чем вчера. И позавчера. Когда она сама просилась в руки и раскрывала губки, стоило только прижать к стенке посильнее.
Как гребанное наваждение.
— Меня тошнит от тебя. Неужели, ты не понимаешь?
Ее голос расшатывает вчерашнюю струну, в груди снова начинает ныть. Тяжко, гадко, да так, что нужно что-нибудь раскрошить на мелкие кусочки. Прямо здесь. Прямо сейчас.
— Или тебе плевать? — добавляет еле слышно.
Она порывается обернуться ко мне, но в последний момент тормозит. Продолжает смотреть перед собой, только плечи дергаются. Я не выдерживаю первым. Резко поднимаюсь, ловя ее испуганный выдох, и усаживаю на кресло. Нависаю над ней, но больше не касаюсь.
Вот что она творит?!
Всего лишь дышит, а внутри всё хладнокровие наматывается на кулак. До хруста.
— Мне не плевать, — бросаю, пытаясь погасить злость. — Помнишь Родия, малышка?
— Я не просила его убивать.
— Ты произнесла его имя с ужасом и омерзением, мне этого хватило. Сейчас ты с ужасом и омерзением разговариваешь со мной. Меня с ним ровняешь? Пустим мне пулю в лоб?
Она поднимает глаза на меня. Задевает за живое одним взмахом ресниц.
— Делай, что хочешь, — произносит малышка, а руками беспокойно бегает по телу; вспоминает о легком халате, который распахнулся на груди. — Мне только нужно знать, что будет дальше. Как долго я буду здесь?
