Внутренний голос подсказывал, что на самом деле Джемайма вовсе не увлечена Гарсией. Сегодня днем, в доме моды — Боже, казалось, с тех пор прошел год, — она вовсе не таяла в его объятиях.
Нет, тут определенно кроется какая-то загадка. Недаром же поэты воспевают таинственность тонкой женской души, хотя нередко они же на нее и сетуют. И Энрике решил во что бы то ни стало разгадать загадку своей возлюбленной.
***
Однако в самом ближайшем будущем ему пришлось ломать голову над совсем иными проблемами.
Вернувшись на стройку, Энрике, к своему ужасу, обнаружил, что за несколько дней его отсутствия все, решительно все пошло наперекосяк. Поскольку время поджимало, помимо самого спорткомплекса велось строительство эллинга и причала для яхт, крытого теннисного корта и нескольких мини-кемпингов вдоль разрабатываемого пешего маршрута. Как назло, ни на одном из объектов дела не шли гладко.
— И как только вы умудрились? — устало поинтересовался он у Саймона Норта, своего доверенного помощника.
Тот развел руками. Вид у Норта был такой, точно все эти дни он спал не более двух-трех часов в сутки: щеки ввалились, под глазами пролегли тени, подбородок покрылся щетиной.
— Не могу же я разорваться на несколько частей. Лэм Веллер умудрился сломать ногу, так что некому присмотреть за работами на лесном маршруте. Подрядчики сгрузили весь цемент, предназначенный для эллинга, возле лодочной станции. Мы с ребятами полдня потели, пока все перевезли куда нужно. А потом еще фундамент пополз. Эти песчаные почвы просто бич для строителей!
Энрике кивнул.
— Понимаю. Ты и впрямь не виноват. Это мне не следовало выпускать все из-под контроля.
Однако несмотря на кажущуюся легкость, с которой Энрике воспринял неприятные известия, на сердце у него было тяжело. Ведь неудача означала бы для него не просто необходимость начать все заново, как было бы при иных обстоятельствах. В преддверии рокового срока — тридцатилетия — провал проекта менял всю жизнь Энрике: ему пришлось бы проститься со свободой и вернуться под родительское крыло, а тогда прости-прощай мечта остаться хозяином собственной судьбы.
Утешало, пожалуй, лишь одно: Энрике настолько ушел в решение деловых проблем, что личные временно отступили на второй план.
Когда утомительный день наконец подошел к концу, он был настолько измотан, что мечтал только о горячей ванне и постели. Но предстояло еще одно дело, на сей раз семейного характера. Отец его был все еще во Флориде, рядом с бабушкой, но мать на несколько дней приехала в Чокто — она занималась благотворительностью, а как раз близилась очередная акция по сбору средств.
Объявившись в фамильном особняке на окраине Батлера, Энрике прямиком направился в кабинет матери. Лавиния Валдес, сохранившая поразительно стройную фигуру и юное, не тронутое морщинами лицо, сидела за письменным столом, заваленным бумагами. Увидев сына, она просияла.
— Ты, как всегда, вся в делах, — улыбнулся Энрике. — Не успела приехать и уже за работой.
— Ну, мой милый, — пожала плечами Лавиния, — у нас в семье все трудоголики, просто каждый на свой лад. Иди же, поцелуй свою мамочку.
Энрике засмеялся. Удивительно, но они с Гарсией — двое великовозрастных мужчин — все равно оставались для матери теми маленькими хорошенькими мальчуганами, что приходили в этот же кабинет пожелать ей спокойной ночи. Но, следовало отдать Лавинии Валдес должное, она никогда не пыталась ограничивать их свободу и обращаться с ними, как с несмышленышами. Чего, увы, нельзя было сказать о ее муже. Франсиско Валдес, человек властный и суровый, до сих пор никак не мог освоиться с мыслью, что сыновья уже выросли. Энрике просто поражался тому, как Гарсия умудряется сохранять независимость и твердость суждений в бизнесе, главой которого считается отец. У него самого давно уже кончилось терпение, что и было одной из причин его ухода.
— Ох, — поморщилась мать, когда он выполнил ее просьбу, — колючий как еж. Неужели так трудно было побриться прежде, чем являться сюда?
— Я-то думал, ты мне и колючему рада, — отшутился Энрике. Впрочем, не такая уж это была шутка: он знал, что мама действительно рада видеть его любого. Хотя она, пожалуй, больше всех домашних переживала из-за его ухода, но ни разу не пыталась отговорить от безумной затеи, умолить остаться. Лавиния прекрасно понимала сына и уважала его выбор.
— Ты надолго? Может, переночуешь.
— Да нет, спасибо. Заехал убедиться, что у тебя все в порядке. Устал как собака. Мне бы сейчас только добраться до кровати и вырубиться.
— Ах ты, бедненький.
— А как там папа?
— Спасибо, ничего. Он надеялся, что, может, ты выкроишь денек, чтобы съездить вместо него на деловые переговоры. Что-то насчет новой коллекции к осеннему сезону.
— Нет уж, пускай Гарсия едет. У него это отлично получится. А я благодарю покорно.
Лавиния засмеялась.
— Почему-то я так и думала. Ладно, ну их, эти дела. Сам-то ты как? Подружкой не обзавелся?
О, если бы она только знала! Но Энрике поостерегся рассказывать матери о Джемайме — Лавиния спала и видела, как бы хоть один из ее сыновей женился и обзавелся детьми.
— Да где мне еще о подружках думать, — с напускной небрежностью отмахнулся он. — И вообще, мамочка, не жени меня раньше времени. Я, конечно, понимаю, что у женщин сватовство в крови, но…
Она посмотрела на него взглядом оскорбленной невинности. Энрике чуть не рассмеялся — столько искренности было в этом взгляде. Впрочем, видел он его уже, и не раз…
***
Опять цветы! Это было уже чересчур! Джемайма в сердцах схватила пышный букет и без малейшей жалости выбросила в корзину. Какой же это по счету? Ну да, пятый, не считая того, что выкинул Энрике в четверг утром. Гарсия буквально заваливал ее цветами. Три букета вчера, в пятницу, один сегодня с утра и вот этот, пока последний.
Ко вчерашнему вечернему букету прилагался флакон дорогих духов. Разумеется. Джемайма тотчас же отправила его назад, сопроводив запиской, в которой вежливо, но твердо просила Гарсию ничего ей больше не слать. По-видимому, «ничего» тот отнес лишь к дорогим подаркам — к последнему букету прилагалась коробка конфет. Мило, конечно, но до чего же утомительно!
Забавно, но из двух братьев тот, кто был ей совершенно не нужен, осыпал ее знаками внимания. А тот, без кого ее сердце изнывало от тоски, за эти уже почти два дня даже не удосужился позвонить ей. Точнее, позвонил один раз, когда ее не было дома. Вернувшись, Джемайма услышала на автоответчике страстный шепот до боли знакомого ей голоса: «И долго ты еще собираешься терзать меня и себя?»
