Веронике казалось, что нет на свете более безопасного места. она не боялась его рук, которые не могли сделать больно. И она обожала его губы, которые если больно и делали — то тут же просили прощения.
— Дура… — пробормотал он, поднимая Роню на руки, чтобы она обхватила его ногами. — Скажи, что пошутила…
— Я…
— Скажи, что, блин, пошутила! Пожалуйста… — он прижался лбом к её щеке. — Скажи, что пошутила.
— Скажите что ревнуете.
— Упрямая! Скажи, что пошутила! — продолжал требовать Егор, сжимая Веронику всё крепче, он целовал её щёки, скулы, виски.
— Скажите, что… ревнуете.
— Ревную.
— Пошутила…
Примечание:
Постой, преодолевший страх,
Пропавший под водой, затерянный в песках.
Нарисовавший круг, опять в последний раз,
Неуловим для рук, невидимый для глаз,
Я превращаюсь в звук.
Скажи, что я ее люблю,
Без нее вся жизнь равна нулю.
"Скажи, что я ее люблю" — Сплин
=Опять в твою любовь поверю
Вероника чувствовала Егора Ивановича, будто он был солнцем, за которым следовало ходить, чтобы не замёрзнуть. Его тепло было почти вездесущим, и даже издалека доходили манящие тёплые волны. Они обнимали, как прогретое, летнее море, и успокаивали.
Вероника была как никогда влюблена и ей казалось, что больше — уже никак нельзя, что больше — уже не влюбляются. И от этого её чувства сводило горло, болело в груди и становилось попросту невыносимо дышать.
В желтоватом, слабом свете костра Егор был будто волшебный всесильный принц, дарящий ей милость и внимание, а Вероника перед этим не могла не таять и не трепетать.
Когда в очередной раз вернувшись из дома с очередной порцией нанизанного на шпажки сырого мяса, Роня не нашла Егора, ей будто стало жутко холодно.
Бедолажка начала крутиться на месте в поисках пропажи, даже Николай на неё посмотрел подозрительно.
“Кого потеряла?” — будто спрашивал пёс.
А Вероника никак не могла унять себя и сесть спокойно на лавочку.
— Он в доме, — усмехнулся сидящий рядом Ростов.
— Спасибо… мне… спросить кое-что…
И все понимали, что это безобидная наивная ложь, и смотрели вслед Роне улыбаясь и обещая друг другу “не смеяться”.
А она замерла на широком крыльце, переоборудованном в беседку и на секунду повернулась к сидящей там в садовом кресле Лере. Лера подняла бутылку пива, будто подбадривая и советуя не торчать тут.
— Иди уже… Вы всё-таки, как дети.
Вероника вошла в дом и осмотрелась. Первый этаж практически полностью состоял из лестничной клетки и огромной комнаты, поделённой только мебелью и деревянными колоннами на отдельные пространства. В целом это были просто необъятные хоромы, заставленные старыми красивыми вещами и детскими игрушками, которые тут были… почти лишними.
ну не могли тут жить маленькие дети, не могла в таком доме обосноваться любящая семья, это было пристанище одиноких. Романтичная колыбель, для тех кто ценит покой и тишину.
Веронике представлялось, что в таком доме могла бы жить изящная женщина, творческая и поэтично-одинокая. она бы пествовала все эти старинные вещицы, собирала их, пила вино и предывылась думам. Когда Вероника узнала, что так оно и было, а дом долгое время принадлежал покойной матери Леры — Асе, всё встало на свои места.
Некоторые люди оставляют на своём жилье нестираемую печать. Стены так и не смогли избавиться от своей хозяйки, въевшейся в них, словно густой и удушливый запах гари.
Егор сидел в одном из многочисленных разномастных кресел, и навалившись на один подлокотник, писал что-то в тетрадку.
Тетрадка. Та самая простая, школьная, с интригующей надписью: “История. Для таких, как Соболева!”.
Вероника остановилась, любуясь его фигурой. То как он держал ручку, как писал вывернув кисть, как разминал иногда шею и низко склонял голову, приглядываясь в полумраке к словам в тетради — было завораживающе хорошо.
Невозможно любить его сильнее чем теперь. Я уверена.
И она сама себе рассмеялась, радуясь тому, что чувствует так, будто это возникло не само по себе, а стало подарком от какого-то щедрого и любящего существа. В бога Вероника не верила, но в то, что кто-то вселил в её сердце чувство, что сейчас заставляло радоваться сущим пустякам, таким как блики на щеке Егора, не могло быть даром кого-то земного. Слишком нереально огромным стало счастье, разрослось, раздулось и заполнило всё тело.
— Удивительно, — голос Егора нарушил тишину, и она рассыпалась мурашками по коже.
И стал медленно оживать вслед за тем весь дом: затикали механические часы, забилась в окно ветка, потревоженная ветром. Заскрипело древнее кресло под телом откинувшегося в нём мужчины, и зашуршала потревоженная сквозняком шторка на окне.
В мир вернулись звуки, которые растворялись до этого, пока не звучал его голос.
Я больна… Я так влипла! — Вероника улыбнулась и прижала ладони к щекам, боясь что слишком очевидно покраснела, от такой безделицы, как его голос.
— Что?
— Ты до сих пор никак не привлекла моё внимание, почему?
— Зачем? Если бы я хотела… я бы с вами заговорила, — Вероника пожала плечами и подошла к Егору, а он тут же поймал её и уронил на себя.
— Ты правда не читала это? — он поднял тетрадь, а потом закрыл и положил на пол рядом с креслом, не выпуская из рук Веронику.
— Нет.
— Почему? Я не запрещал.
— Ну… Там может быть сущая ерунда. Что-то глупое и простое, вроде лекций по истории. А может быть что-то очень личное, что поможет мне вас понять. И в первом и во втором случае… я не стану этого делать, пока вы не попросите. Вы же не Синяя Борода, чтобы я… Ну вы поняли.
— Понял, — он кивнул. — Понял, ты настоящее золотко, да?
— Как интересно, — она засмеялась и обхватила его ногами, спряталась в его руках, уткнулась носом в его грудь.
— Вы самый сильный человек на свете, — шепнула и испуганно замерла. Когда-то она всё это рассказывала Владу, а теперь поняла, что вообще не хочет ничего больше знать кроме этой выдуманной истины.
Для Вероники, как гром среди ясного неба, материализовалась проста истина: если Егор позволит, она больше не станет видеть дальше его плеча, за которым укроется от мира.
— Самый сильный? Почему ты так решила?
— Мне так… кажется. Мне кажется, что вы такой.
— А большинство думает иначе, — Егор подцепил её подбородок и наклонил её голову, чтобы заглянуть в глаза. — Я не сильный. И я не хороший, — он выдохнул сначала, а потом втянул полные лёгкие пропахшего Вероникой воздуха.
Стало хорошо и спокойно, будто кто-то свыше определил это — его местом. И вот теперь, дойдя до последнего пристанища, Егору казалось, что всё безумно верно, что он достиг высшей точки, что это и есть смысл… неужели мы говорим это слово? Жизни!
— Я так боюсь сделать тебе больно, — он смотрел в её глаза, гладил её виски и думал о том, как бы сейчас навсегда девчонку с собой связать. Скрутить, унести, украсть.
Но нужно ли? К чему? Что в ней?
— Больно? — она вцепилась в кисти его рук, прижимая к себе крепче. — Больно?.. Но почему?
— Потому что сказка вечно не длится.
— Сказка… — она улыбнулась и склонила голову.
— Да, Вероника. Ты — сказка.
— Почему вы говорите такие… вещи.
— Потому что их глупо отрицать.
— Но вы отрицали…
— Нет, — он покачал головой. Так мягко, так осторожно, будто этот протест был глупым и смешным, будто Вероника ничего не понимала и нужно было только немного её вразумить и наставить на верный путь. — Нет. Когда я ничего не хотел и не чувствовал — я просто ничего не обещал. Знаешь, почему Иванова так быстро стала моей любовницей?
— Почему?..
— Потому что я сразу знал, чего я от неё хочу. И я сразу ей это высказал. И она сразу согласилась.
