проматываю до момента, как мы идем другу к другу. Как Максим хватает меня, а я в него вцепляюсь. Как обнимаю и отвечаю на поцелуи. Как он в стену впечатывает. Мы воедино сливаемся, целуемся, целуемся, целуемся…
Руку к груди прикладываю, вновь ту ночь проживая.
Макс расстегивает штаны. Нетерпеливо, агрессивно действует. Толчком входит, а я голову запрокидываю. Он меня трахает — быстро, ритмично. Мое тело дергается синхронно его движениям. Задыхаюсь. Откидываюсь назад и застываю в немом крике, дрожа от волн удовольствия. Пока он вколачивается в меня. Пока берет, берет, берет, не беспокоясь о возрасте, происхождении, аттестате. Не тормозя ни секунды. Имеет как равную. Пока кончает в ту, которую выбрал для ночи.
Током до промежности простреливает, и мурашки по телу. Господи боже мой.
Я сглатываю. Какие мы горячие здесь, чуть яхту не спалили. Как это могло между нами исчезнуть? Опускаю руку ниже, к животу, потом еще ниже. Касаюсь себя. Глаза закрываю и переношусь в ту ночь. А потом в душевую к нему. Когда контакт был кожа к коже. Когда Макс стоял сзади и хотел мое тело. Когда мы впервые почти трахнулись в нашем доме.
* * *
Следующим утром просыпаюсь по тихому будильнику Максима. Вита сладко спит, на часах ровно пять. Муж поднимается, топает до гардеробной и потом вниз.
Когда я захожу в кухню, он как раз останавливает блендер. Оборачивается.
— Разбудил, малыш? — сразу включается в игру, проходится по моим триггерам.
Раньше бы я развернулась и убежала. Но не сегодня.
На мне длинная, в пол сорочка, просвечивающий халат и белые носки. Поправляю волосы и подхожу ближе.
— Доброе утро, — зеваю. — Приготовить тебе что-нибудь?
— Я в спортклуб, поплаваю, потом где-нибудь поем.
Заглядываю в чашу блендера:
— Твои протеины пахнут шоколадкой.
Максим наливает немного в стакан, протягивает.
Я пробую, смакую.
— Н-да. Только пахнут. Терпимо, — морщусь. — Но я больше люблю капучино утром.
Он посмеивается.
— Присаживайтесь тогда.
Макс заправляет зернами кофемашину, а я наливаю себе стакан теплой воды, пью его потихоньку и, устроившись поудобнее, наблюдаю за тем, как муж орудует на кухне, готовя завтрак. Упираюсь подбородком в ладони и улыбаюсь, понимая, что люблю наши ленивые пробуждения. Несмотря ни на что — люблю. И буду по ним скучать.
Максим взбивает молочную пенку, выливает в кофе и подает чашку. Достает из холодильника молочный шоколад с фундуком, кладет на стол.
— Трудный день сегодня? — спрашиваю. Потом поясняю: — Я заметила, что когда ты встаешь раньше и едешь в спортзал, то возвращаешься поздно и не в духе. Хотя есть еще вариант, что это из-за раннего пробуждения.
— Я так и не придумал, зачем понадобился судье. Херово сегодня спалось. К тому же холодно. Вызовешь мастера? Может, можно усилить батарею.
— Конечно. Думаешь, этот судья хочет тебя во что-то нехорошее втянуть?
— Боюсь, малыш, попытается. А нам это совсем не в кассу.
— Ты откажешься? В смысле можно же отказаться?
— Не знаю. Поплаваю, подумаю. Мы кое-что мутим, и если я откажусь, то могу сдать команду. Иногда, чтобы победить в войне, нужно проиграть пару битв. Но битвы тоже бывают разными. Проигрываешь сознательно, понимаешь зачем, а блевать тянет.
Он убирает шейкер с коктейлем в сумку, закидывает ее на плечо.
— Что бы ни случилось, мы с Витой на твоей стороне, — выпаливаю я.
Максим зацепляется за меня взглядом, и я, чуть смутившись, дополняю:
— Твой успех — успех моей дочери. Я желаю тебе охренеть какого успеха, здоровья, долгих лет жизни и счастья.
Он улыбается, подходит и берет за руку, целует тыльную сторону ладони.
— Благодарю, моя мудрая леди. В семь, помнишь?
— Топовая модель в одежде будет.
Максим уходит из дома, а я пью кофе, который он приготовил, слушаю, как отъезжают автоматические ворота, как скрипят колеса по снегу. И думаю о том, что это самый вкусный кофе, что я пробовала. В действительности я ведь помню не только череду обид, но еще и море радостей, которые, фокусируясь на чем-то большом, часто упускаю.
Я думаю о секретарше из отдела кадров, о толпе бывших, о видео, которое Макс пересматривал перед тем, как почистить зубы. Я думаю о своих голых, беззащитных чувствах. О его дурацкой работе. И о том, какими красивыми вещами и заботой он меня окружил за то, что отдала ему девственность и родила дочку.
Я так много всего думаю, что, когда просыпается Вита и я вижу движение на экране видеоняни, испытываю облегчение и спешу к дочке.
Не привыкла столько размышлять, раньше моя жизнь всегда была простой и понятной. Крыльцо — помыть, кур — покормить, грядки прополоть. Толком даже вспомнить не могу, чем занималась, просто дома сидела. Главная цель была — не заболеть и не заразить брата. Я убиралась, смотрела телик. Иногда пыталась подогнать рецепты из интернета под набор продуктов в холодильнике и побаловать себя чем-то особенным.
Никогда я не надеялась, что со мной может случиться чудо. Сейчас я думаю о том, что продолжала бы жить свою скромную жизнь, если бы старый извращенец Валерий Константинович не заметил меня на улице… Я была лишена амбиций и хоть каких-то целей.
У меня не было мечты. А когда нет мечты, неоткуда взяться силам на перемены.
— А кто это у нас проснулся? Это мое солнышко! — восклицаю я, задохнувшись радостью при виде дочки.
Вита неуклюже присаживается и сонно улыбается, тянет ко мне руки. А я чувствую себя счастливой. Действительно счастливой. Наполненной до самого горлышка.
* * *
В телефонном разговоре я говорю Малине, что мне нужно больше времени на изучение контракта. Что риски и каторжная работа сейчас исключены. Не будь у меня дочери — конечно, с радостью! С утра до ночи нон-стопом!
Однако она у меня есть, поэтому мой путь будет другим. Наверное, медленным. Но у каждой из нас он свой, не так ли?
* * *
С Папушей мы сплетничаем в основном об Эле и ее парне, старшая сестра тоже в курсе Тимура. Как я успела догадаться, все в курсе, кроме Максима. Мне даже обидно за него становится. Семья замерла в трепете, что скажет Макс. И только бабуля причитает, что надо бы замуж и что Ману не должен разрешить такой ужас.
Папуша помогает уложить волосы волнами, нанести вечерний макияж. Платье, выбранное для приема, — лишает ее дара речи.
Оно… напыщенно-скромное по меркам всего мира, и недопустимо откровенное, по меркам нашей семьи.
Темно-синее, полностью закрытое, до пола. Облегающее настолько, что белье под него надевается специальное. Платье, которое
