принятие.
Новая программа Иришки — работа над постановкой в два голоса, две пары глаз, четыре ноги и четыре руки. Они с Викторией хором и по очереди показывали девушке движения, начисто забыв, что за бортиком пристроился человек с телевиком.
Почему она это сделала даже сама Вика не могла сказать, более того, она с удивлением смотрела на вышедшие в свет фото, потом на Илью, потом снова на фото. И лишь через несколько минут произнесла:
— А с чего я в тебя так вцепилась?
Он понятия не имел “с чего” она в него “вцепилась”, но остро, пронзительно, до самой сердцевины души ощутил эту тонкую руку, крепко держащую его за запястье и слушал, как бьется его пульс отталкиваясь от подушечек ее пальцев. Несколько секунд. И их хватило, чтоб он, не задумываясь вложил свое сердце в ее ладонь. Лишь бы она продолжала держаться за него. Ни на что не рассчитывая. И ничего не желая взамен.
И когда в тот день она говорила по телефону с мамой, а кисть лежала так близко и спокойно в одном движении от его пальцев, стучащих по клавишам ноутбука, все время приходилось останавливать себя от желания накрыть ее узкую ладошку своей рукой, давая тепло и силу на эти мучительные и неотменяемые разговоры.
Во всем было предощущение конца прежней жизни. И никто из них не понимал, что открывается окно в жизнь новую, а неизбежные потери — это шаг, без которого новая жизнь просто не начнется. Жертва старого новому.
****
Виктория почти добрела до выхода со льда, когда услышала очень характерный звук приземления и выезда, так звучали коньки только у Милки. Она вообще могла, стоя спиной, определить, кто из ее спортсменов сделал прыжок. И это был именно Милин выезд.
Под острым углом к бортику пред ее взор подкатывается ее взрослая уже девочка со счастливой улыбкой и все, что остается сказать женщине:
— Ну что, Леонова, могЕшь!
Девушка смеется заливисто и так легко, как давно уже не смеялась:
— Не могЕшь! а мОгешь! Виктория Робертовна.
И на мгновение на катке становится не только очень светло, но и особенно тепло. У них снова есть общее счастье, в котором никогда не было никому больше места.
Но вызволиться было невозможно, настолько прочно влипли их крыла
— Вика, у нас единственный нормальный выходной выдается за бог знает сколько времени и следующий непонятно когда появится, — Илья называл ее Вика в личном общении только тогда, когда сильно сердился именно на нее, так что сейчас они полноценно ругались, судя по всему, — И где ты хочешь его провести? Может, дома? Может, на хорошей прогулке? Нет, ты хочешь свалить на осторылевший всем нам за это время каток! Дай ты нам всем отдохнуть, а себе прежде всего! У девочек этап за этапом!
По гамбургскому счету Илья бл прав, если уж есть семья, отношения, личная жизнь, делай им внимание. Только Домбровская уморилась подчинить льду все, включая семью. Ника выросла буквально на катке. Она, конечно, подающая большие надежды спортсменка в том числе и поэтому, но, если вспомнить, то самой девочке нравилась художественная гимнастика. Мама порешала в пользу фигурного, потому что все-таки семья, а в семье люди должн видится чаще, чем раз в неделю в выходной. Все интересовались, почему Железная Вика не обзаведется личной жизнью, так ее личная жизнь могла быть только там же, на льду. И оказалось, что столько льда не выдерживали даже тренер и хореографы, сколько его в свои дни впихивала Виктория Робертовна. И в недели. И в месяц. И в годы. В какой-то момент мужчины хотели просто приходить домой, ужинать, видеть радостное лицо женщины, которая не хочет обсуждать реберность скольжения юниоров китайской сборной. Допустим, конечно, что это было очень важно, но нормальные люди понимают, что не может вся жизнь быть работой. Когда-то жизнь должна быть жизнью. Без льда, лезвий коньков, обсуждения травм в конце концов а ужином. А Домбровкая так не могла. И не жила, когда у нее не было работы в ее днях. Так что личная жизнь для нее сама собой закрылась, пока не появился Илья. Оказалось, что есть кто-то, кому важно то же, что и ей. Но вот и Илья захотел простых человеческих радостей. Вне фигурного катания. А Вика так не умела и не желала.
— Ну, у Милы нет этапов, так что все, кому нужно — отдохнут, а мы прогоним на свободном льду ее программы. Сам же знаешь, что с этим скомканным переходом у нас не было времени адекватно ей план расписать. Придется одним вечером выходного пожертвовать, — Домбровская уже зарезервировала лед, так что спор сам по себе был бессмысленным. Естественно на заказанный лед она придет и проведет работу, которую запланировала, — Илюш, ну, ведь весь день я буду дома. Сможем сделать все, что захотим. Что эти два часа так принципиально решают?
— Ничего! Два часа, любимая, не решают сами по себе ничего, — гнев в Илье кипит и выплескивается обиженно в слова, — Они решают что-то лишь потому, что женщина, с которой я планировал провести свой редкий выходной, придумала все за нас двоих.
Он удручен не тем, что было решено так, а что решение приняли без него, словно его вовсе нет в жизни этой женщины:
— Слушай, я ведь все понимаю. Я охренеть какой понятливый же, тебе ли не знать?! Я понимаю, с кем я связался. Я знаю, что фигурное катание — твоя жизнь. Да и, что уж там, Милочка тоже не мимо пробегающая для тебя. Вика, я все, бл. ин понимаю. Я не понимаю одного: какая религия тебе мешает подойти и сказать мне: “Илюх, ты не против, если в наш выходной я пару часов проведу на работе? Удачно есть лед в этот день”. Я же даже возражать не буду! Я просто хочу понимать, что мое мнение тоже имеет значение. Или нет?
Почему-то больше всего во всей его обиженной тираде царапает слово “связался”. Настолько, что смысл остального попросту теряетcя, а вместе с ним и суть его претензии. Она взвивается, ушибившись об одно слово так больно, что хочется рыдать:
— Да, Ландау, ты, черт возьми, знал, с кем связался. На свой страх и риск. Ты мне говорил, что ты можешь жить с этим, можешь жить со мной. Такой, какая я есть! Я тебя не приваживала, не просила взять меня со всеми моими тараканами! Более того, сразу тебе
