— Мальчик? — он шумно сглатывает.
— Ага, — немного прищуриваюсь, — Юрий Матвеевич. И это не обсуждается. Вселенная дала знак, и нам не отвертеться.
— Юрий Матвеевич? — глухо повторяет Матвей и не моргает. Зрачки расширены так, будто он чем-то закинулся.
— Юрасик, — Лиля задумчивой наматывает на вилку лапшу, — Юраня… Юраша…Юрченя… ммм, — с аппетитом втягивает лапшу, чавкает и бубнит с набитым ртом, — будет для меня Юрченей.
Переводит взгляд на Матвея
— Пап, прием?
Матвей рывком привлекает меня к себе, душит в объятиях с каким-то отчаянным рыком раненого зверя.
— Ада… — утыкается в шею, а я всхлипываю и закусываю губы.
Лиля охает, когда Матвей резко тянет ее к нам:
— Лапша!
Роняет миску, громкий стук, и Лиля шепчет:
— Да и пофиг…
— Девочки мои…
Обнимает нас, тяжело и с хрипом выдыхает, а у наших ног чавкает Барон, торопливо сжирая лапшу.
Лиля всхлипывает и в следующую секунду навзрыд ревет.
— Лиля, — шепчу я, касаюсь ее щеки, — милая моя…
— Мне было так страшно… так плохо… я так боялась, — глотает половину слогов. — Я так боялась, что нас больше не будет… и я столько гадостей наговорила… И я вас так люблю… И мне сейчас опять страшно, но по-другому… Вдруг опять все будет плохо?
— Не будет, — прижимаю ее к себе и касаюсь виска щекой.
— Не будет, — говорит Матвей и вновь нас обнимает. — Мы есть и будем друг у друга. И мне тоже было страшно, Лиля.
Барон тем временем уже вылизывает пол от бульона, помахивая хвостом.
— Барон, фу, — шепчу я.
— Да пусть, — тихо отзывается Матвей.
Лила издает короткий смешок, отстраняется и вытирает слезы. Хрипло смеется, когда Барон испуганно смотрит на меня, прижимает уши и строит мне извиняющиеся глазки.
— Я же говорю, хитрый говнюк, — с наигранным осуждением вздыхает Матвей.
Я же вновь кидаюсь в уборную:
— Лиля, — сдавленно говорю я, — тебе все равно пора спать…
— Вот блин…
Барон успевает заскочить вместе со мной в уборную, подпрыгивает, решив, что я с ним в игры играю, а я бросаюсь к унитазу с жалобным писком:
— Похоже, Юрий Матвеевич тоже выражает свою радость…
— Воды, Ада? — обеспокоенно спрашивает Матвей за дверью. — Лапши? Чаю?
Барон лезет мордой в унитаз. Ему очень интересно, что я такого нашла, что нырнула в фаянсовый “трон” лицом. Я его отпихиваю:
— Барон, черт тебя дери! — от него пахнет куриными специями.
— Начнем с воды, — тихо вздыхает Матвей. — Лиль, а ты спать.
— Па, там в коробке на подоконнике малиновые мармеладки, — шепчет Лиля.
— Понял… А с тобой спасалась соленым крекерами.
— Соленые крекеры… — постанываю я в унитаз, мягко отталкивая любопытного Барона. — Блин, зачем ты напомнил? Вот те, да, такие маленькие квадратики с крупной солью…
— Понял, — решительно отзывается Матвей. — Сейчас все будет.
Глава 55. Моя... Мой...
— Вот, — Матвей ставит передо мной пакет с солеными крекерами и с чувством выполненного долга садится.
А я за столом в коротком домашнем халатике. Замечаю его взгляд на моих коленях.
— А ты быстро, — удивляюсь я и тянусь к пакету.
— Мне улыбается сама вселенная.
Развязываю узелок, подхватываю пару крекеров и шепчу, рассматривая их:
— Да, это они… — поднимаю взгляд. — А Лиля спит. И…
— Что?
— Я пустила к ней Барона, — виновато шепчу я и сую в рот крекер. Похрустываю им. — Он сидел таким грустным у ее двери, что я сжалилась.
— Это было ожидаемо, — Матвей мягко улыбается, и его глаза такие же, как были прежде.
Взгляд их — ласковый, теплый и лучистый. Мой Матвей вернулся, и он рядом. И притащил мне крекеры.
Закусываю губы, а по щеке катятся слезы. И это слезы надежды. Мы попали в бурю, нас отшвырнуло на острые скалы, но мы выжили. Раны рубцуются, и мы протягиваем друг к другу руки.
— Ада… — Матвей поддается ко мне и вытирает теплыми пальцами мои слезы. — Что такое?
— Прости меня, — шепчу я и прижимаюсь щекой к его ладони. Закрываю глаза. — Прости… Я подпустила ее, а потом… Я должна была понять, что ты не мог так поступить со мной… Я… бы не жила без тебя, Матвей, — вглядываюсь в бесконечно любимые глаза, — а существовала…
— Иди сюда, — он мягко тянет меня к себе.
Я перебираюсь к нему на колени. Обнимает меня, и я кладу голову на его плечо. Вдыхаю такой родной запах пряной кожи и мха, и мне кажется, что сейчас наши разорванные нити наших душ вновь переплетаются.
— Я бы без тебя умер, Ада, — шепчет он и покачивает меня. — Я просыпался среди ночи и искал тебя рукой на второй половине кровати в каком-то полубреду… Я люблю тебя, Ада.
— И я тебя люблю, — всхлипываю и сую в зубы крекер. Вздрагиваю в его объятиях. — Я тоже просыпалась по ночам. и долго не могла заснуть… А еще мне мерещился твой голос, как ты зовешь меня.
В тишине похрустываю крекером, сглатываю и кладу ладонь на солнечное сплетение Матвея, чтобы услышать его сердце.
Тук… тук… тук…
Меня кусает холодный страх, что мы могли потерять друг друга из-за лжи и жестокой игры чокнутой стервы.
Потерять и остаться несчастными с обломанными крыльями на цепях разочарования.
— Я должен был быть сильным для тебя, Ада, — в шепоте Матвея проскальзывает хрипотца, — но я оказался на деле слабым идиотом. Тупым, доверчивым…
— Не говори так, — я отстраняюсь и вглядываюсь в его глаза. Обхватываю его лицо ладонями. — И сейчас я тебя не жалею, Матвей. У меня нет к тебе жалости, и никогда ее не было. Был страшно за тебя, когда я все поняла. И больно. Очень больно.
А затем я его целую. Я чувствую соль своих слез.
— А ты вкусненькая, — шепчет Матвей и поддевает кончиком языка мою верхнюю губу. — Солененькая.
Я издаю короткий тихий смешок, а затем едва слышно спрашиваю:
— А о чем ты хотел со мной поговорить?
— О том, что зову тебя обратно замуж, — улыбается. — И о том, что хватит уже гулять на свободе, Ада. Я начал нервничать. А то вокруг грузчики, риелторы, соседи… А еще какие-нибудь одинокие отцы первоклашек.
— Таких у меня нет, — смеюсь я.
— Или какой-нибудь молодой физкультурник.
— У нас два физрука и оба немолодые, — шепчу я.
— Ты просто можешь погладить мое мужское эго и сказать, что никто со мной не сравнится, — Матвей хмыкает. — Что я самый крутой альфа-самец.
— Никто с тобой не сравнится, — шепчу в его губы, — и ты самый крутой альфа-самец.
На меня накатывает волной жара, и у меня сбивается дыхание, когда рука Матвея скользит по моему бедру и ныряет под край халатика.
— Стены тут действительно тонкие, — шепчу я.
— Я подозревал.
Я его хочу. Как в юности. Со смесью смущения, страха и проникающим в каждую клеточку голодом.
Я встаю, закрываю дверь кухни, щелкаю замком и под темным немигающим взглядом торопливо снимаю трусики.
— Но согласись, защелка на двери кухни — очень продуманно, — решительно седлаю удивленного Матвея и расстегиваю его ширинку.
Он тоже возбужден. Шумно выдыхаю, сжимая в пальцах естество:
— Ты по мне соскучился?
— Очень, — Матвей жадно въедается в мои губы.
На выдохе приподнимаюсь и принимаю его без остатка. Обвиваю его шею руками, выгибаюсь в спине и прижимаюсь к нему.
Сливаюсь с ним в одно целое в медленных покачиваниях, наслаждаясь каждой сладкой секундой тихой близости, в которой нет похоти, а есть нежность и желание врасти друг в друга.
Нас накрывает волна удовольствия, но мы не кричим и не стонем. В тягучих и пронизывающих судорогах мы судорожно выдыхаем, всматриваясь друг другу в глаза, и вновь целуемся. Матвей стискивает мои бедра, а я поджимаю пальцы ног в затихающих спазмах.
Смакуем друг друга, не торопимся и глотаем наши прерывистые выдохи.
— Моя… — шепчет в шею Матвей, прижимает к себе крепкими объятиями.
— Мой, — кладу голову на его плечо.
Вслушиваюсь в его дыхание и звуки подтекающего крана. Я не стану хозяйкой на это кухне, но она останется в моей памяти.
