Впрочем, у Истомы на запасе бысть весьма вящая легенда о кулях ароматного листа.
– Цяй сие! Цяй! – убедительным голосом докладывал он Орефе Васильевичу. И то смотрел вниз правежного столба, дивясь тому, как веретеном сходятся в утоптанном снегу и кажутся маленькими ноги. А то взирал на узкие лодочки расслоившейся древесины, бывшие в вершке от глаз. И не понимал, почему ему забавно, что одна из щелей напоминает овраг? Раненное стегно дергало и жгло. А древесные слои потрескавшегося пыточного столба, сдвигающиеся и расходящиеся, совершенные без изъяна, как языки пламени, все не отпускали внимания Истомы. Он смотрел на вылущившуюся тонкую занозу. Длинный седой волос обвил ее легкой петлей и развевался на ветру. – Чай. Питие такое. Чайный лист из Китая.
– Зелие? – ласково прищурив рыжий глаз, вопросил воевода, стараясь не выказать незнания. – И от каких же недугов?
– Сий лист напаривают в кипятке и пьют ввечеру, ибо он прогоняет сон и не дает усонмиться на всенощной. А везу аз сей чай для государя Алексея Михайловича, бо оне зело любят стоять всю ночь в церкви да молиться об нас, грешных. Вот, чтоб не сонмилось Алексею Михайловичу, и заказан лист в Китае через их китайского царя, – раздельно рек Истома.
Упоминание государева имени несколько осадило Орефу Васильевича. Он испытующе глянул на исполосованную спину скомороха, крякнул и грузно подтянул гузном круп коня.
– И что же чай сей более некому доставить, как клейменому скомороху? – с язвительной, но на всякий случай и попятной усмешкой вопросил воевода. Бо взяло воеводу некоторое сомнение: «Чем черти не шутят? Может – и чай…»
– А ты не подъелдыкивай, – внезапно развязным ясным гласом произнес Истома, ибо примнилось ему в гордыне, что тотемский воевода, кучей сидящий на коне, такой же кучей и мыслит. Лицо Орефы Васильевича более всего напоминало Истоме разрезанное вареное вымя – желтовато-розовое, пористое. Ну разве может эдакое вымя обхитрить его, скомороха? – Делалось сие нарочно через неважного человека вроде меня, ибо Дума боярская измысливала навредить чайной привычке Государя.
Истома нарочно выказал поганую роль думских бояр, ибо любовь к ней тотьмичей бысть та еще! И полагал Истома, что никакой воевода не откажется подговнять думскому боярину, коли выпадет эдакий случай. Но задумка не прошла… Смешной актер! Разве воевода бысть глуп? Олей! О! Тотемский воевода лих срать! Бывало, велит зачитать на торжище указ, вроде как Думный, вчерась с нарочным полученный, сдать в казну холста, али гвоздей кованых, али по кадушке жира. И знать никто не ведает, что сей указ Орефа Васильевич самолично две ночи выводил пером, чесая коротко стриженную, как шкура тюленя, главу. Ну разве не мудр?
Поводив глазами, Орефа Васильевич вдруг привстал в стременах и оглушил Истому тучным ударом кулака.
– Да ты как смел, говняной пес, украсть самого государя чайный лист?!
У Истомы почернело в зенках, и засверкали под вежами драгоценными каменьями искры.
Властный удар придал воеводе душевной крепости, и он вальяжно выпрямился, оперев кулак в стегно. «А ловко аз придумал, – победоносно ухмыльнулся он. – Коли сие чай, то передам с нарочным, что предотвратил аз кражу драгоценного китайского дара подлым скоморохом. А коли табак сие – пущу в оборот сам. А шута так и так в огонь. А пока доложусь для порядка в Вологду, мол, изловлен беглый холоп с букой. Не разыскивается ли таковой в наших краях?»
– В темницу, – кивнул Орефа Васильевич главой.
И поехал в приказную избу – диктовать дьяку доносную грамоту да отправлять ея в Вологду.
Истому сызнова ввергли в острог – бревенчатый сруб, вкопанный в землю, где он по прошествии времени и увидал вдруг сидящего на берегу заснеженной реки мертвого товарища, Титку. И под окошечком которого ни жива ни мертва, едва не плакая, долго стояла Феодосья.
…В приказной избе порядок был – не подкопаешься! Вишневые косточки, служившие для счета, аккуратно покоились в колотых горшках, принесенных дьяком Агапкой из дому. Свечи и свитки бумаги лежали в шкапу, повсеместно уставленному мышиной отравой. Книги с записями грудились на полатях, загораживая сулейку с сиженой водкой и глиняную миску головок чеснока. Тулуп дьяка висел за его спиной, бо у дверей за него любили хвататься, валясь на пол, некультурные тотьмичи, сам же Агапка сидел на сундуке, в коем хранились перья и сулея чернил. Несмотря на младой возраст и тощее тело, вид Агапки был суров. Особенно строго сходились его дрищавые брови к переносице в случае появления в дверях посетителя. Непреклонность в деяниях Агапки и в образе его установилась после изрядного правежа, имевшего место два лета назад, когда Агапка только что заступил на должность подъячего. Велено было ему, подъячему, начать переписывать заставку государева указа, бывшую всегда одной и той же. Суть же указа должон был выписать дьяк. Агапка, высунув язык от усердия, лихо принялся выводить по памяти: «Божиею милостию Царь и Великий Князь, Алексей Михайлович, всея Руси Самодержец, Владимирский, Московский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовские земли, Черниговский, Рязанский, Полоцкий, Ростовский, Ярославский, Белозерский, Лифляндский, Удорский, Обдорский, Кандинский и всея Сибирской земли…» И когда оставалось Агапке вывести всего ничего – земли северные, вошла в избу молодая бабенка, да и принялась, дура, отвлекать подъячего, кланяясь, так что гузно поднималось выше Агапкиной брады, да бормоча родство свое, мол, Фекла аз, Фетисова, дочь Лядова. Агапка, скосив зенки на поганую Феклу Лядову, благоухающую женским сладковонием, возьми да и впиши бездумно грешным пером: «…и иных многих лядвий Государь и Обладатель». Обтрусил грамоту песком, подул, обдав посетительницу запахом чеснока, да и подпихнул на стол дьяку, посля чего сызнова уселся на сундук, подперев шапку рукой. Дьяк, не перечитывая написанного Агапкой, резво дописал указ, да и понес к Орефе Васильевичу на утверждение. Что там бысть в хоромах воеводы, доподлинно неизвестно, а только пробежал вскорости мимо окошка приказной избы к Орефе Васильевичу лекарь со склянкой пиявок, вызванный с английского двора, а ввечеру Агапку выволокли на правежный двор и примерно выпороли, посыпая спину солью. Так что теперь Агапка пером водил сосредоточенно, на розмыслы об бабах не отвлекаясь.
По явлении Орефы Васильевича, Агапка, нахмурив брови, принялся, сопя, склеивать хрустящий кусок пергамента в трубку. По сему жерлу полагалось писать вкруг. Затем, когда эдакую исписанную пергаментную елду разворачивали, вписать в нея хоть буквицу не представлялось возможным. Так что подделать надиктованное воеводой не смог бы и сам черт.
