class="p1">— Мама! — канючит девочка, не желая сидеть на руках, и тыкает маленьким пальчиком в сторону развалившегося на полу зайца. Вот только Марьяна словно оглохла. Всё сильнее прижимает к себе ребёнка, всё тяжелее дышит сама. Чего она так боится?
— Держи, — я поднимаю с пола игрушку и вопреки запретам Марьяны протягиваю ту девочке.
Малышка вмиг замолкает и с опаской выглядывает из-за плеча матери. Только сейчас замечаю массивные очки на носу крохи и уйму веснушек на щеках. В своей белоснежной в жёлтый горох пижаме и с растрёпанными кудряшками на голове она отчаянно напоминает весеннее солнышко: яркое, немного робкое и лучистое. А ещё настойчиво воскрешает в памяти образ Влада. Сомнений не остаётся — это его дочь. Их дочь! И судя по возрасту крохи, со своим прозрением я опоздал лет на пять. Чертов не обманул: безумная любовь его внука и Марьяны началась ещё в школе, пока я подыхал от боли и бился за каждую крошку хлеба в безликих подворотнях. Да и тот парень в капюшоне возле лицейских ворот, сейчас понимаю, был не кем иным, как Осиным.
Я забываю про зайца. Намертво сжатой в кулак ладонью затыка́ю рот и едва сдерживаю стон, до остервенения разрывающий грудь и стремящийся на волю. Кто бы мне раньше сказал, что бывает так больно!
— Дай! – напоминает о себе дочка Наны и крохотной ладошкой тянется ко мне, чтобы заполучить своего зайца обратно. А вцепившись в плюшевую мякоть пальчиками, Маруська даже улыбается. Тепло так. Искренне. По-детски наивно. Жаль, эта радость совершенно не трогает её глаз. Есть во взгляде крошки что-то непомерно тяжёлое и горькое, до боли знакомое, но забытое. Так смотрят на мир загнанные в клетку звери, но никак не дети, выросшие в любви и достатке. Впрочем, какая разница!
— Ветров! — не глядя в мою сторону, сквозь слёзы шепчет Нана. Тихо. Обречённо. Продолжая шарахаться от меня, как от прокажённого. — Я тебя прошу, не трогай Маруську, ладно? Только не её!
— Да идите вы все к чёрту! — надсадно сглатываю и, бросив прощальный взгляд на Марьяну, спешу уйти. Теперь точно навсегда!
Марьяна. Какой бы чёрной ни была ночь, даже она бессильна перед напором утреннего света. Вот и в мое окно стучатся первые солнечные лучи нового дня, превращая события вчерашнего вечера в печальные воспоминания.
Нехотя поднимаюсь с кровати. Я почти не спала, но через пару часов у Маруськи назначен приём у офтальмолога, а значит, предаваться унынию, укутавшись по горло в одеяло, мне придётся в другой раз.
Голова гудит, в глазах — дикая резь, словно под веки насыпали песка. Не расчёсывая собираю волосы на макушке в бесформенную кульку и чувствую, как сердце пропускает удар, когда на спинке стула замечаю вечернее платье, насквозь пропахшее туалетной водой Ветрова. Есть в этом мире вещи, к которым я никогда не привыкну. Предательство Савы – одно из них. К горлу с новой силой подбираются слёзы, а в ушах начинают звенеть вчерашние фразы Ветрова: озлобленные, колючие, мерзкие!
Привычным жестом размазываю по лицу солёные следы своей слабости и, закусив губу, возвращаюсь к кровати, на которой всё также сладко дремлет Руся. Минувшим вечером я не смогла отпустить её от себя, до долбящей по всему телу дрожи ощущая необъяснимую тревогу за кроху. Как же не вовремя Маруська вчера пробралась в кабинет! Как же странно на её появление отреагировал Ветров! Неужели тогда на перекрёстке, прежде чем сбить меня, он не заметил, как я держала Марусю за руку? Впрочем, выполнять грязную работу Сава наверняка поручил кому-нибудь другому! Вот и вчера к Чертову он приехал не за рулём.
Склонившись над дочкой Влада, поправляю крохе одеяло и шёпотом обещаю, что всё будет хорошо. А потом хватаю со стула платье и, скомкав его, прячу в шкаф. С прошлым пора попрощаться раз и навсегда!
— Доброе утро! — с малышкой за ручку мы с опозданием спускаемся к завтраку.
Чертов уже доел омлет, да и Галина Семёновна, не дождавшись нас с Русей, всё убрала со стола.
— Доброе-доброе! – бубнит старик, залпом допивая остатки кофе, а потом в привычной манере отдаёт распоряжение своей домработнице: — Галочка, девочки проснулись! Где там твоя манная каша!
Галина Семёновна, кажется, возникает из ниоткуда и тут же уводит Маруську к детскому столику возле окна, а я, немного помявшись на месте, сажусь напротив Чертова. Нам надо поговорить! Я обязана, пока не поздно, открыть старику глаза на Ветрова и доказать, что всё это время он ошибался. Вот только, наученная горьким опытом, не спешу с ходу бросаться обвинениями на любимчика Чертова, терпеливо выжидая удобный момент.
— Жаль, что вчера ты так и не присоединилась к ужину, — Иван Денисович начинает первым. — Лимонное ризотто с крабом, надо заметить, было выше всяких похвал!
— Охотно верю, — выдавливаю из себя вежливую улыбку, а потом вздрагиваю, когда Чертов с грохотом опускает кофейную чашку на блюдце. Бедное, и как оно не разбилось на части!
— Сол, кстати, тоже пропустил ужин, — откинувшись на спинку стула, старик скрещивает на груди руки.
— Вы решили устроить себе выходной? — я только сейчас замечаю, что вместо привычной тройки на Иване Денисовиче красуется чёрная водолазка, и спешу увести беседу в другое русло. Мы поговорим о Ветрове обязательно, но для начала мне нужно собраться с мыслями.
— Я решил выйти на пенсию и завести с десяток кур, – хмыкает язвительно старик, сверкая разноцветным взглядом. — Да только с вами разве отдохнёшь? Что там с контрактом, Марьяна?
— С контрактом? — непонимающе хмурюсь.
— Ну да, — кивает старик, не сводя с меня глаз. С таким взглядом тяжёлым, как у Чертова, и револьвера не надо! — На поставку реле, — добавляет чуть погодя. — Разве не это явилось причиной вашего с Солом уединения в моём кабинете?
Как хорошо, что Галина Семёновна ещё не подала мне завтрак! В противном случае я бы точно подавилась. От мысли, что Чертов явился свидетелем того, как я бесстыже заманила Ветрова в кабинет, становится не на шутку жарко.
— Да… именно… реле, — едва размыкаю губы. Вот же идиотка!
— И? — выжидающе приподнимает подбородок дед.
— И? — повторяю за Чертовым, гулко втягивая носом дополнительную порцию кислорода.
— Сол признал свою ошибку? — подозрительно щурится старик.
—
