дико больно смотреть, как она торопится уйти…
Дурак ты, Сомяра, редкостный… Напридумывал себе… Праздник… Не отпущу… Ну, и что ты сейчас сделаешь, когда праздник твой стремительно сваливает?
Вот то-то…
Радужка тормозит от моего вопроса, вскидывает на меня свои огромные глаза, заставляя захлебнуться язвительным продолжением фразы.
Очень они у нее выразительные, глаза… И что-то такое в них болезненное сейчас мелькает… Мелькает, да и прячется за шторками напускного безразличия. Или не напускного… Хрен поймешь тут.
— Понравилось, — кивает она, — в принципе, все было ожидаемо…
— Че? — а вот тут не понял… То есть, она шла сюда с целью? Именно этой? Реально? А… Нахера?
— Я предполагала, что с тобой это будет не так больно, — спокойно отвечает Радужка, — у тебя все же опыт…
— Че? — опять не понял… И теперь вообще не понял…
— Просто достало это все, знаешь… Все прыгают вокруг этого секса, все о нем говорят… А я не пробовала. Вот и решила… А ты — удачная кандидатура, я на тебя реагирую… — Радужка застегивает молнию на толстовке, кивает мне спокойно, — спасибо!
И, пока я немо раскрываю рот, отказываясь верить и вообще хоть как-то воспринимать этот бред, удивленно хлопает ресницами:
— Стой… А ты что подумал? Что я… Серьезно?
Она смеется, весело так, легко. И эта легкость впивается в меня похлеще серого тумана из игрушки про монстров, рвет на куски, разъедает кислотой…
— Сомик… — Радужка, перестав смеяться, смотрит на меня серьезно, — перестань. Не разочаровывай мнея… — она делает паузу, — еще больше. Мы помогли друг другу, и все. Ты, наконец, выиграл спор, хотя, может, это не актуально уже, учитывая, что Вилок в больничке, но слово пацана и все такое… Да? А я избавилась от того, что мне мешает. В расчете, я считаю. Краями разошлись. Все, пока. Шарика я забираю, ты его вообще не воспитываешь.
Радужка открывает дверь, где на нее тут же налетает не умеющий долго обижаться щенок, прихватывает его за ошейник и тащит к выходу со двора.
А я…
А я не могу двинуться с места, так приложило. Охереть, как приложило…
Только тупо смотрю, как Радужка с псиной исчезают за воротами… Моргаю. Медленно перевожу взгляд на диван, на брошенный на пол плед… Черные трусики ее под столом… Не заметила, не забрала…
Надо бы бежать за ней… Надо? Или… Или что? Чего делать-то?
“Помогли друг другу”…
“Краями разошлись”…
“Избавилась от того, что мешает”…
Я падаю на диван, запрокидываю голову к потолку. Горло раздирает ржач и слезы. Это так странно, когда одновременно…
Сомяра, тебя использовали, прикинь?
Тупо использовали, как ты раньше девок пользовал.
О тебя как это… дефлорировались! Вот!
О тебя дефлорировались!
Пиздец же, а?
В горле уже какой-то дикий клекот, я подскакиваю, прокашливаюсь, затем с ноги луплю Германа по роже раз, другой, третий! Не помогает в этот раз! Вообще не помогает!
Блять! Это надо же, а? Это же… У меня даже слов нет никаких, один мат, одна пустота в башке. И боль.
И надо с этим что-то делать, определенно.
Я хватаю толстовку, натягиваю на голое тело прям, тяну со стола телефон и выбегаю на улицу.
Надо что-то делать, иначе меня на части порвет!
— Ты “Кавказскую пленницу” смотрел?
— Че?
— Понятно… Значит, никаких аллюзий… — Вовка Федотов, дружбан Немого, а сейчас, на службе, аж целый старший лейтенант полиции, смотрит без особого сочувствия, пролистывает какие-то бумаги на столе, подозреваю, показания свидетелей.
Мне, на самом деле, похер, потому что башка трещит дико, во рту определенно срали кошки, причем, срали всю ночь, и смотреть на окружающее меня говно больно.
Вот и не буду смотреть.
Спать буду.
— Эй, Сомов, нехер спать! — рявкает Федотов, я мучительно медленно открываю глаза, пялюсь на него взглядом вурдалака, потому что глаза сто процентов красные, и думаю, что какой-то он херовый друг Немому, раз меня так прессует. Знает ведь, кто я, мы даже пару раз в одной компании сидели, и все равно выделывается, строит из себя крутого начальника.
— Ну че? — вяло ворочаю я языком.
— Ниче! Попал ты, Сомик, в этот раз. И отмазывать тебя я не буду, ясно?
— Да больно надо…
Меня неожиданно заваливает на стуле вправо, так, что чуть не падаю, но я этот момент просекаю и диким усилием привожу свой, порядком задроченный организм в вертикаль.
— Ты мне скажи, какого хера так насосался-то?
— Выбирай выражения…
— Вот поучи меня, как с фигурантами разговаривать!
— Да какой я тебе фигурант? Ты ебнулся?
— А сейчас пойдешь дополнительно за оскорбление…
— Да это нихера не оскорбление! Это эта, как ее… конст… конрт… констратация факта!
Последнее слово заставляет совершить над собой титаническое усилие, и я опять теряю ориентацию в пространстве.
Чтоб не упасть, хватаюсь за рабочий стол Федотова, натужно выдыхаю, и тот морщится от выхлопа.
— Охереть, Сом, ты че пил?
— Все, что видел… — бурчу я, приходя в относительно устойчивое положение и скрещивая руки на груди.
— И зачем?
— Потому что жизнь — говно! Нет! Жизнь — говняный театр! А я в нем — самый говняный актер! Вот!
— То есть, на историческом наследии города ты устраивал спектакль специально?
— А то!
— Сом… — вздыхает Федотов, — ты понимаешь, что тебя загребут? Тут без вариантов. Полгорода видело, как ты на дереве славы сидел и песни орал. Про суку-любовь. И все зрители были с телефонами… Ты понимаешь, что это значит?
— Похуй… — я впадаю в уныние, а еще дико устаю разговаривать.
Хочется лечь уже и забыться сном.
Нахера он меня вытащил с утра для допроса, садюга? Не мог дать протрезветь? Или, наоборот, сильно пьяным поспрашивать?
А сейчас, после нескольких часов беспокойного сна на шконке в кпз, все выпитое перешло в самую неприятную стадию первого, дичайшего похмелья.
Я смотреть-то на мир не могу без боли, а уж тем более внятно объяснять, какого хера залез на столетний дуб, историческое наследие города, носящий гордое имя “дерева славы” (интересно, почему?), и два часа орал оттуда песни. Про суку-любовь, как правильно уточняет сейчас Федотов.
— Сом, я передаю дело в суд, это квалифицируется, как хулиганство. Посадят тебя на пятнадцать суток.
— Похуй…
Вовка откладывает бумаги, выходит из-за стола и опирается на стол передо мной. Смотрит внимательно.
— Виталь, что случилось с тобой? Нажрался, но это понятно. Бывает. Нахера на дерево? И нахера потом сопротивление оказывал? Мало того, что дерево поцарапал, уже защитники культурного наследия вой подняли, так еще и лейтенату Никитину нос разбил…
Видно, что он искренне
