ну что у него за язык такой, от него же с ума сойти можно. Но дело даже не в сексе, мне нравится его слушать, смотреть как он разговаривает, дышать с ним одним воздухом.
Но нельзя! Нельзя ни звонить, ни писать первой. Так мужчина никогда не будет ценить и уважать женщину. Хватит того, что я шантажом заставила его ехать в Керчь, слала ему фото в белье, сама пришла к нему в ванную, плюхнулась на колени. Боже, я столько всего понаделала. Вдруг Роме это не нравится? Вдруг он считает это похабным и совершенно недопустимым?
Невозможно сильно скучаю, просто хочу хоть какой-то весточки от него. Но нужно терпеть, сохранить каплю гордости и самоуважения, показать Роману, что я не какая-то там сумасшедшая фанатка и тоже знаю себе цену. Но как же это трудно, особенно когда все фильмы о любви, а парочки так и целуются вокруг меня, будто сговорившись.
Вчера вечером я сдалась и написала ему смс: «Спокойной ночи и сладких снов». Он ответил: «И тебе, солнышко». И всё. Дальше никакой переписки не последовало. Вот что он там делал? Был ли с кем-то другим? Встретил очередные мокасины или, не приведи господь, сдался натиску Барановой? Судя по инстаграму жены его брата, он ужинал с их семьей. Как бы я хотела оказаться с ним рядом, чтобы он представил меня как свою девушку, а не быть постыдной тайной.
Хотя я готова скрывать всё, потому что так для него будет лучше. А женщина, когда любит, должна помогать своему мужчине. Вот я и собираюсь содействовать, пусть даже закрыв рот на замок. Ради него.
Ну как же хочется увидеться. Мне его мало, мало, мало. Мало!
Так, ладно, спокойнее, хотя всё равно немного обидно. Вроде бы милое сообщение и сердце забилось от счастья, но всё это как-то зыбко и непонятно. Да и не прислал бы он его, если бы я опять же не написала первой. Значит, ему без меня комфортно, он может и жить, и дышать. А я-то ничего не могу. Мне будто руку отрубили.
Вот какие теперь у нас отношения? Как часто ему нужны эти наши горяченькие встречи? Евка рассказывала, что когда парень хочет встретиться, он звонит и ласково приглашает на свидание. Затем они проводят какое-то время вместе: едят, пьют, гуляют, иногда она остается у него на ночь.
А если профессор изъявит желание увидеться в субботу? Как я объясню это матери? Ведь в субботу у нас уборка, закупка продуктов на рынке и ещё какая-нибудь важная миссия вроде разборки шкафов и антресолей.
С этими мыслями я наяриваю круги вокруг первого учебного корпуса. Ничего не хочу. Просто дышу воздухом, наблюдая за снующими туда-сюда студентами. Когда до следующей пары остается пятнадцать минут, понимаю, что нагуляла аппетит. Евка на больничном, обычно в столовую хожу только с ней, но теперь решаю, что связываться с полным обедом уже не стану и просто куплю сосиску в тесте.
Студенты и работники университета уже возвращаются с обеда, а это значит, что большую очередь стоять не придётся. И, пропихиваясь сквозь толпу, я неожиданно чётко слышу его смех. А потом вижу его самого.
Вначале я радуюсь, а потом мне становится дурно. Рядом с Ромой она. Я так хорошо помню её, потому что завидовала ей до чëртиков. Кто-то незримый откручивает время назад, и я всё вижу, как будто это было вчера. Как он целовал её у машины, придерживая для неё дверь, всегда такой галантный и воспитанный. Уже тогда идеальный. Я ревновала его. А она была чем-то похожа на меня, такая же светлая и мелкая, невысокая. Мне так хотелось, чтобы она испарилась с лица земли.
И вот сейчас она идёт рядом с ним. И это хуже Барановой, гораздо, потому что вот на этой мымре он почти что женился. А это значит, что профессор любил её.
— Здравствуйте, Роман Романович, — выдаю я сквозь зубы, глядя на него исподлобья.
Конечно, нет у него времени послать эсэмэску, когда рядом она околачивается. Он даже выглядит по-другому, как будто растерянный. Откуда она вообще взялась? Она же вроде бы уехала в другой город?
— Здравствуй, Иванова, — подчеркнуто строго отвечает профессор.
И вместе они проходят мимо.
* * *
Пара по философии проходит будто в прострации. Я уже и не знаю, чего боюсь больше: что Роман забудет обо мне и снова замутит со своей невестой или что узнает из-за кого этой самой невесты лишился. Раньше я старалась не думать об этом. А теперь, когда эта женщина тут, под самым носом, я не могу сосредоточиться на чем-то другом. Совесть меня буквально выкручивает, как стиральная машина в режиме сушки. Ведь это я виновата. Я!
От несправедливости хочется разрыдаться и даже побиться головой о парту. Дрыгаю ногой, нервничаю, кусаю колпачок ручки. У нас с профессором только всё началось, а у меня уже есть ужасная тайна. Он не простит. Он такой хороший и правильный. Для него важнее всего его чёртовы моральные принципы. Ещё час назад я переживала о том, что Роман не звонит и не пишет, но разве теперь это повод? Появление Лили — это самое ужасное, что могло с нами случиться.
— Эй, зырьте сюда, это Лилия Сергеевна, — шепчет Паньков, наклонившись своей лохматой башкой к самому моему лицу, — она будет у нас вести историю лингвистики вместо ушедшей в декрет Петровой. Говорят, Цветочек такая принципиальная, тройку не выпросишь.
— Ну и фиг с ней, я всё выучу и не буду переживать, — отзывается сидящая с другой стороны от меня староста.
А я вздыхаю. То есть бывшая невеста моего Заболоцкого, та из-за которой он, переживая, чуть не забросил науку, теперь будет днями маячить у него под носом, вызывая своей миловидной рожицей сладкие воспоминания об их совместном прошлом. Никто ни с кем насильно не живет, значит, ему нравилось с ней жить.
— Симпатичная, — вставляет Паньков, вызывая у меня желание убить его.
— А ещё она в разводе, — лезет через меня староста Федорец, — я сегодня в деканате была, и там её Анна, философичка, чуть ли не до цвета трусов обсудила. Лиля Сергеевна, говорит, в прошлом дама сердца нашего Заболоцкого. И она вернулась.
— И откуда только все всё знают? — В горле застревает ком, огромный, как Северная Евразия, и горький, как отвар полыни.
— Так университет — большая деревня, — комментирует
