А потом настало то утро…
Это была суббота, и у Павла была рабочая смена. Он тихонько встал, стараясь не потревожить Динь и Аню, которая в кои-то веки спала у себя в кроватке, и пошёл в ванную. Умылся, вышел, прошёл на кухню, поставил чайник… Обернулся, услышав шаги, и улыбнулся, заметив зевающую Динь.
— Паш, когда ты уедешь? — спросила вдруг жена, и он замер, ощущая, как сердце словно падает в бездну.
Дина
Я сама испугалась своего вопроса. Потому что по лицу Павла поняла — он подумал, будто я его гоню… Побледнел весь, и в глазах вспыхнул такой бешеный страх, что я даже вздрогнула.
— Да я… не о том! — пискнула, аж подпрыгнув. Подошла к нему и обняла, даже не подумав, что делаю. Обвила руками шею, прижалась к груди и ужаснулась, ощутив, как сильно и быстро у Павла колотится сердце. Да он же так сердечный приступ заработает! — Сегодня же суббота, у тебя по субботам график плавающий, поэтому и спросила!
— Динь… — Он будто не слышал меня, касаясь ладонью лица и вглядываясь в мои глаза с требовательным отчаянием. — Ты хочешь, чтобы я уехал?
— Паш…
— Да или нет, — выдохнул он хрипло и, наклонившись, коснулся губами моего лба. — До того, как я это всё расскажу… Пожалуйста, дай мне знать. Чтобы мне осталось хотя бы что-то, если ты не сможешь принять меня. Пожалуйста, ответь. Ты хочешь, чтобы я уехал?
— Нет, — ответила я честно, и он, почти простонав: «Господи, спасибо!» — поцеловал меня. Стремительно захватил в плен губы, обхватив ладонями затылок, качнулся, вжимаясь в меня — с жадностью, с отчаянием… и почти тут же отстранился, оставив меня гореть в огне неудовлетворённого желания. Такого сильного, что я едва не потянулась за новым поцелуем, помешали слова Паши:
— Я всё расскажу тебе вечером, любимая моя фея, обещаю. Хватит уже откладывать. Согласна?
Сглотнула.
— Паш, я боюсь.
— Я тоже, — он криво усмехнулся, глядя мне в глаза с горькой нежностью. — Но из-за того, что я и раньше боялся до усрачки, всё так и получилось, поэтому — хватит.
И тут я вспомнила…
До сих пор ведь не говорила Паше о том, что вписала его имя в справку о рождении Ани и он может признать отцовство. Всё откладывала… ну, как и он…
Может, и мне пора сказать? Пусть поедет на работу хоть с одной хорошей новостью. И она поможет ему дожить до вечера.
— Я сейчас, подожди, — прошептала и метнулась в большую комнату, где в прикроватной тумбочке у меня лежала папка с документами. Выдернула оттуда справку, прижала её к груди и побежала обратно на кухню.
Паша за это время отошёл к окну и, хмурясь, смотрел на кружащиеся в бешеном танце осенние листья. Погода была пасмурной, выл пронизывающий ветер, только что дождь не хлестал. И всё равно — идти в такую погоду гулять с Аней я не рискну, слишком уж промозгло и ветрено.
— Не ходи сегодня на улицу, — сказал Павел, оборачиваясь ко мне. — Ещё простудишься.
Я не удержалась от лёгкой улыбки, осознав, что в этот момент у нас с ним совпали мысли. Подошла ближе и, так же улыбаясь, протянула ему справку.
— Возьми. Просто посмотри. Я… ещё в роддоме решила… — Красноречие меня неожиданно совсем покинуло. — И… вот.
Лицо Паши изменилось так стремительно — словно в пасмурный и такой же непогожий день, как сегодняшний, из-за туч вдруг выглянуло солнце, осветив землю и придав яркости выцветшей земле.
— Динь…
Он сжимал в руке эту справку, глядя то на неё, то на меня, и в его глазах дрожали слёзы.
Я никогда не видела, как он плачет. Никогда. И думала, что не увижу… Павел всегда был скалой, моей личной несокрушимой стеной, и он никогда не плакал раньше. Я — бывало, а он…
— Паш…
Мы целовались до самого его отъезда на работу. Павел даже не позавтракал — так увлеклись.
И у меня потом ещё полдня болели губы…
Павел
Как он работал в тот день? Наверное, на автопилоте. Что-то делал, говорил, даже улыбался иногда. А сам заново переживал это утро, поступок Динь, её ответ «нет» на вопрос, хочет ли он уехать, желанный отклик на поцелуи. Это было ещё не счастье, но его преддверие — правда, разбавленное тошнотворным страхом за будущее. Да, жена приняла его, ничего не зная о прошлом, но что она скажет, когда всё выяснится? Павла до сих пор мутило, когда он думал о своих поступках, и он знал, что будет мутить всегда, до самой смерти. Не хотелось, по-прежнему не хотелось вываливать на Динь всю эту грязь… но нужно, иначе будет хуже.
Он вернулся домой около шести вечера, но поговорить сразу, с порога, не получилось — сначала Динь повела его ужинать, потом села кормить Аню, после принялась сцеживать молоко, затем дочку нужно было мыть, вновь кормить и укладывать. И Павел за это время весь извёлся, да и по Динь тоже было заметно, что она нервничает и переживает — жена то и дело бросала на него тревожные взгляды, полные опаски, и у Павла каждый раз сжималось сердце от боли и обиды за неё. Он понимал, как неприятно ей будет всё это слушать — словно ножом по сердцу. Бесконечно он виноват перед Динь, бесконечно…
После того как Аня наконец уснула в своей кроватке, они буквально упали на постель лицом друг к другу. Ночник, слабо светившийся за спиной Павла, отбрасывал на лицо Динь неясный рассеянный свет, подчёркивающий синяки от недосыпа под её глазами, горькие морщинки возле губ, впавшие скулы, и у Павла в который раз защемило в груди. Жена и так устала, и так замучена, а он сейчас ещё добавит…
И тут Динь придвинулась ближе, провела ладонью по его плечу — невесомо, робко, словно стремилась поддержать. Несмотря на то, что знала о будущей боли.
— Говори, Паш, — прошептала со спокойной обречённостью. — А я буду слушать.
Он вздохнул, пытаясь собраться с мыслями несмотря на волны удушающего страха. Сколько раз Павел проговаривал это всё с Сергеем Аркадьевичем — не счесть. И всё равно боялся. Однако, если бы не врач, он бы, наверное, не смог ничего вымолвить вовсе. Павла по-прежнему снедало чувство вины, но любовь к Динь и желание искупить эту вину были намного сильнее.
— Знаешь, каждый раз, когда я пытался представить, как говорю с тобой обо всем этом… Я думал, что все мои слова похожи на оправдания, — начал Павел и, не выдержав, сжал ладонь Динь в своей руке. Она не отдёрнулась, позволила эту близость, пристально глядя ему в глаза. — Но я хочу, чтобы ты знала: я не оправдываюсь. Мне нет и не может быть никаких оправданий, потому что причина — это не оправдание, Динь. Это то, что заложено в нас самой жизнью — причина есть у любого поступка, но она не является искуплением грехов. Поэтому, прошу тебя, не воспринимай это так, будто я пытаюсь оправдаться.
— Не буду, — тихо ответила она, пожимая его ладонь в ответ. — Давай дальше. И… не трясись так.
Павел даже не заметил, что у него вновь начали дёргаться мышцы на лице — он никогда не замечал этого, пока Динь не говорила. Сглотнул, пытаясь успокоиться, и продолжил, стараясь не отводить взгляд:
— Помнишь, я говорил тебе насчёт психотерапевта однажды? Я тогда упомянул депрессию — от неё я и лечился все эти годы, пока не был рядом с тобой. У меня и отношений ни с кем не было, даже разовых — не нужны они мне были. Я хотел вернуться раньше, но понимал, что не смогу, просто не вытяну эмоционально. Прости, что так надолго бросил. — Павел прерывисто вздохнул, ощущая, как саднит повлажневшие глаза. — Депрессия эта… она началась по-настоящему после того, как я ушёл.
— Я думала, после смерти дочери и разрыва с этой твоей… — протянула Динь с удивлением, и Павел качнул головой.
— Нет. Да и разрыва там не было. Я… Динь, любимая моя фея, ты же помнишь, как мы старались зачать ребёнка, как секс был по расписанию, и из-за этого исчезло… — Он запнулся, подбирая слова, и жена, грустно улыбнувшись, предположила:
— Волшебство желания, да? Я помню, Паш. Тебе из-за этого было плохо?
В её голосе не было ни обвинения, ни злости — лишь боль и сочувствие.
— Не только. Я… — Он закусил губу, ощущая бешеное бессилие объяснить всё нормально. Потому что понимал: Динь в то время было ещё хуже, а он… не выдержал, подвёл её. — Ты постоянно что-то делала, куда-то ходила, общалась с врачами, пила таблетки, оперировалась. Ты действовала, Динь. А я — смотрел и слушал. Смотрел, как ты мучилась и переживала, и…
