– Ты идиот! – Фрау Хофманн взвизгнула так, что супруг выпустил ее руки. – Это бомбежка! Мы сейчас взорвемся!
Грохот прекратился. Но тишина, наступившая после него, вызывала еще большее смятение.
– Что вы говорите, Гертруда? – недовольно проговорила хозяйка. Она величественно выплыла из своей комнаты в полном утреннем облачении и с неизменным золотым медальоном на груди. Папильоток у нее на голове, конечно, уже не было, волосы были тщательно уложены. – Какая бомбежка? Кто, по-вашему, может бомбить Берлин?
Фрау Хофманн посмотрела на хозяйку круглыми от ужаса глазами и открыла рот, чтобы ответить, но тут же закрыла его снова. Все понимали, что хозяйка докладывает о каждом слове своих постояльцев в гестапо, и, вероятно, догадливая Гертруда сообразила, что лучше не высказывать свою версию происходящего.
– Вероятно, это военные учения. Но что бы это ни было, нам лучше спуститься в подвал, – рассудительно заметил пожилой господин из комнаты возле ванной. – Наденьте пальто, – обратился он к Полине. – Неизвестно, сколько времени нам придется там провести. И на вашем месте я переменил бы обувь.
Одновременно с его словами раздался такой грохот, что у Полины заложило уши. Она уже не слышала ни визга фрау Хофманн, ни криков остальных пансионеров. Только сирену воздушной тревоги, пронзительную, проникающую, казалось, сквозь стены; она взрывала ее голову будто бы не снаружи, а изнутри.
Полина бежала вместе со всеми по лестнице вниз, на площадке второго этажа сбросила туфли, потому что бежать на шпильках было невозможно, спускалась босиком по холодным ступенькам в подвал, глубокий, как преисподняя… Дом сотрясался, сирена выла, и звук ее перестал быть слышен, только когда тяжелая железная дверь захлопнулась за спиной.
Тут из ушей словно пробки вынули – Полина поняла это по тому, что наконец стала слышать голоса людей, спустившихся в подвал вместе с нею.
– Без сомнений, это англичане, – негромко, так, чтобы услышала только Полина, произнес пожилой господин из комнаты возле ванной; имени его она не знала. – Только их самолеты могут долететь до нас.
– Но ведь нам обещали, что этого не будет! – В голосе фрау Хофманн звенели слезы. – Ведь фюрер сказал, что англичане уже разгромлены!
– Трудди, замолчи! – воскликнул ее супруг. – Дело обстоит именно так, как сказал фюрер. Неужели ты не понимаешь?
Фрау Хофманн обмякла, как будто из нее выпустили воздух. Даже в полумраке подвала было видно, как мгновенно опустели ее глаза.
– Если Англия разгромлена, то почему, скажите на милость, мы сидим сейчас в подвале? – пробормотал себе под нос пожилой господин.
– Это последняя черта! – торжественно провозгласила хозяйка. – Если англичане действительно решились бомбить Берлин, то они сами подписали себе смертный приговор. Теперь фюрер не оставит от их Лондона даже пыли!
Эти слова были глупы в своей пафосности, и не от них вошел в Полинино сердце леденящий ужас, конечно, не от них…
«Он не вернется, – все более холодея, поняла она. – Ему не дадут вернуться. Никогда».
Жизнь в Доме со львами обернулась неожиданным событием. И вряд ли оно произошло бы, если бы не Люда.
– О, так ты в человеческих условиях теперь, – сказала она, когда наутро после Антонининого отъезда Вика сообщила ей по телефону, что временно переменила местожительство. – Ну так давай я пацана тебе привезу. Я в школе как раз сейчас, послезавтра в Москву собираюсь. Каникул в ближайшее время нету, но на недельку можно у драконов Витьку выцарапать.
Люда обладала замечательным качеством: она видела жизнь каким-то первым взглядом. А потому всего, что остальным людям казалось препятствиями или, самое малое, сложностями, не замечала вовсе.
– Я узнаю, какое надо письмо сюда прислать, чтобы мне его выдали. Завтра пришлешь – и привезу, – заключила она.
Таким вот образом ровно через двое суток после той ночи, когда Вика смотрела из арочного окна на крыльцо со львами, она уже стояла в зоне прилета Шереметьево, и сердце у нее колотилось так, что в глазах темнело от его грохота.
И как он вышел к ней, ее мальчик, и как сказал, глядя не на нее, а на стеклянные стены аэропорта: «О, а у нас дождь, а у вас снег еще», – и как она притянула его к себе и почувствовала, что он слегка дернул плечом, пытаясь высвободиться… Все это происходило будто в тумане.
– Сразу видно, мамаша с сыночком, – сказала Люда, глядя на них. – Все у вас как-то… Нет того, чтобы попросту, как люди.
Впрочем, Вика этих слов как будто и не услышала. Всю дорогу из Шереметьево до города она видела перед собой только своего ребенка, смущенного и скованного, вернее, не его даже, а его затылок, потому что Витька смотрел не на нее, а в окно машины.
– Вить, – чуть не плача, проговорила она, – я сама не понимаю, почему только сейчас…
Несусветная, убийственная глупость собственного поведения была ей теперь совершенно очевидна. Она словно попала в какую-то матрицу и действовала в ней с заданностью мертвого механизма: за год надо накопить на следующий год Витькиной учебы, нельзя потратить ни рубля на что-либо, кроме этого, денег не хватает, не хватает, но если она будет действовать последовательно, то сумеет их собрать, обязательно сумеет… Эти мысли сделались постоянным, неутихающим фоном ее жизни, они долбили ее голову изнутри, как молоточки, и их звук мешал ей слышать звуки жизни – вот это смущенное шмыганье носом, которым Витька уткнулся в стекло…
– Ты на меня сердишься? – спросила Вика.
Он наконец обернулся и крутнул головой. Что означает этот жест, отрицание или подтверждение, Вика не поняла.
Люда привезла их на Малую Молчановку, высадила у крыльца и сразу уехала. Витька пощупал зубы у одного из львов и спросил:
– А что это у них на щитах?
– Масонские символы, – ответила Вика. – Их из-за этого в войну убирали даже. А может, просто из-за бомбежек.
Она специально почитала о Доме со львами накануне его приезда. Так и знала, что он начнет расспрашивать.
– А!.. – сказал Витька.
И больше ничего не спросил. Зря она обрадовалась.
– А вон то окно, арочное на шестом этаже, оно на фотографии есть, помнишь? – спросила она.
И сама расслышала, что ее голос звучит жалобно.
– Ага, – кивнул Витька.
«Я могла бы привезти его и в Пречистое, – думала Вика, пока поднимались по ступенькам к лифту. – Будто ему цветы в подъезде нужны! Что я наделала?»
Рассматривать квартиру Витька не стал – кивнул только, когда Вика показала ему, где туалет и ванная, и сразу направился в комнату в конце коридора.
– Я шарлотку испекла, – вслед ему сказала Вика. – Только неправильную.
