— Это как? — не поняла я.
— Если бы Зину было плевать на тебя и твои чувства — стал бы он все это делать?
— Нет… — признала я.
— Вот! И принуждать тебя против воли с ним жить он тоже не стал! Иначе бы позвал замуж, а ты ради сына согласилась бы. Он тебе свободу выбора дал, чтобы ты сама могла решить, чего хочешь.
На поступок Зина я с такой стороны не смотрела. Но, когда мне Родион Зиновьевич объяснил — поняла: он прав! Вот, значит, зачем это все! Чтобы я не боялась от него уйти, если захочу.
— Мне сейчас одно только важно: чтобы все выздоровели — и Никита, и Зиновий! — заявила я решительно Плетневу-старшему. — Я все сделаю, чтобы Зин поправился! С отношениями потом разбираться будем.
— Разве ты можешь сделать больше, чем сделано? Зин в лучшем ожоговом отделении страны лежит. Его лучшие профессора консультируют.
— Посмотрим. Есть у меня мысль… — я усмехнулась загадочно. — Только мне бы поскорее вот с этим разобраться, — похлопала ладонью по стопке документов.
— Ну, тогда давай попробуем ускорить эту волокиту, — слабо улыбнулся мне Плетнев-старший.
45. Зиновий
Не знаю, чего я ждал от Алевтины. Каких признаний?
Зря спросил «а ты?» после того, как она сказала, что Никита полюбил меня, как родного. Тина промолчала, а мне стало еще горше, чем было. О том, что сам полюбил эту женщину, я знал давно. И ей собирался сказать сразу же после того, как вручу документы. А теперь…
Поздно.
Нет смысла признаваться. Не нужна ей моя любовь. И сам я не нужен — полудохлый, прикованный к койке, изуродованный огнем. Даже если встану, следы на спине останутся до конца жизни. Страшные, уродливые, вызывающие содрогание у каждого, кто их увидит. Не хочу видеть, как любимая женщина вздрагивает от отвращения, оказавшись со мной в постели.
Дядя Родион продолжал наведываться ко мне два раза в неделю. Каждый раз, когда его пускали в палату, набирал со своего телефона номер Алевтины, и каждый раз на звонок отвечал Никита.
Тина сдержала обещание: не увезла мелкого обратно в Агранск. И, похоже, не планировала. Сын щебетал, делился своими новостями и открытиями, читал мне выученные с мамой или с дедом стихи, и каждый раз повторял, что скучает и хочет увидеться. Его детский голосок стал для меня источником сил. Если бы не это — я, наверное, даже глаза перестал бы открывать.
Алевтина тоже каждый раз разговаривала со мной по телефону — сразу после Никиты. Самочувствием интересовалась вскользь, подробностей не выпытывала, за что я был ей признателен. Сообщала коротко, пунктиром, новости: в подаренной квартире прописалась, вместе с Родионом Зиновьевичем побывала в коттедже на Николиной горе. Они вместе оценили ущерб, сейчас подыскивают бригаду, чтобы начать ремонт. Подала заявление на восстановление родительских прав, выбирает для Никиты хороший частный детский сад.
Мне было тяжело понимать, что я тут лежу пластом, а жизнь, будто скоростной поезд, мчится мимо. Хотелось участвовать во всем: в ремонте коттеджа, в выборе детского сада, куда будет ходить Никита, в делах компании, о которых рассказывал мне дядя, который снова взвалил на себя руководство огромным бизнесом.
Недели через полторы после первого и единственного визита Алевтины дядя Родион принес и подсунул мне под нос одинокий листок, заполненный незнакомым летящим женским почерком.
— Что это? — не пытаясь ничего прочесть, спросил я.
— Заявление об увольнении.
— И кто увольняется? — не понял я. Все рабочие вопросы дядя мог решить и без меня.
— Алевтина, — очень спокойно произнес отец.
Я вздрогнул. Мог бы — вскочил бы. Но…
Скрипнул зубами, вчитался в ровные строчки:
«Прошу освободить меня от занимаемой должности домработницы по согласию сторон».
И как это понимать?
Тина все же решила избавиться от меня? Отдалиться? Дает понять, что ничего общего, кроме сына, между нами нет и быть не может?
Стало горько. Горечь превратилась в злость.
— Дай ручку, отец.
— Подпишешь?
— А как же! Пусть живет, как считает нужным. Работать Тине теперь вообще не обязательно! Как и возиться с обгорелым куском мяса, в который я превратился…
— Ты опять думаешь о девочке хуже, чем она есть, Зин.
— А что я должен думать? — я нацарапал на заявлении свою подпись и уронил и руку, и ручку, и голову.
Закрыл глаза. Под веками появилась резь.
— Ну, например, что домработница сейчас тебе ни к чему. Как и Никите — няня.
Доводы Родиона Зиновьевича звучали разумно, но первое потрясение от мысли, что Тина решила таким образом избавиться, отдалиться от меня, уходить не спешило.
— Это я ей — ни к чему. Особенно теперь…
— Дурак ты, сын, — вздохнул Родион Зиновьевич.
— Это точно. Благородный идиот. — Я горько скривил губы. — Ничему меня жизнь не учит. П… пожелай ей счастья. За меня. Пусть живет, как знает.
— Сам пожелаешь при встрече, — отец придвинулся, пожал мою руку. — Не спеши с выводами, Зин! Эта девочка еще удивит тебя!
— Куда уж больше… боюсь подумать, чего еще от нее можно ожидать.
Досада разъедала мое сердце. Отчаяние от мысли, что больше Алевтину ничего возле меня не держит, нарастало с каждым вдохом. Впрочем, винить в этом мне было некого — кроме себя.
«Так будет лучше!» — твердил мой разум.
«Я сдохну без нее!» — обливалось кровью сердце.
— Не буду тебя увещевать, сын. Потерпи еще немного. Скоро все наладится, вот увидишь! — отец продолжал сжимать мою безвольную руку.
— П… попробую тебе поверить, отец, — выдавил я из себя, заикаясь, просто чтобы утешить старика.
Он и без того слишком волновался за меня. Оставалось только надеяться, что он не сляжет снова с сердечными приступом. Это стало бы катастрофой.
К следующему утру внезапное увольнение Алевтины с должности моей домработницы уже перестало казаться мне таким болезненным ударом, как накануне. И все же… червячок сомнения засел внутри, добавился к другим таким же сомнениям, и принялся подтачивать меня изнутри, лишая тех немногих сил, что еще оставались.
Не знаю, как надолго меня бы хватило, но…
Это было утро. Обычное утро рабочего дня в больнице. Точнее, в госпитале, но это не слишком меняет суть.
В шесть утра ночная смена перестелила мне простыни. Санитарка вынесла утку, помыла пол. Мне принесли мой жидкий завтрак, который я без особого желания выпил через ставшую привычной трубочку. Прошел обход. Я морально готовился к очередной перевязке.
И тут в мою палату вошли двое. Я не открывал глаз: не хотелось никого видеть. Но по голосу узнал старшую медсестру отделения.
Она кого-то наставляла:
— Влажная уборка два раза в сутки: в шесть вечера и в шесть утра. Режим кварцевания вот здесь, на листочке. Утку выносишь по требованию медсестры или пациента, но не менее четырех раз в день. Обрабатываешь дезраствором каждый раз, как выльешь. Это ясно?
— Да. — Голос второй женщины звучал твердо и уверенно.
Я дернулся: мне показалось, что я узнал этот голос. Но одного короткого «да» было слишком мало…
«Ну вот… мне теперь Аля в каждой медсестре и санитарке чудиться будет?» — горечь в очередной раз затопила душу. Я невольно сжал пальцы, комкая простыню. Прикусил губу. Сделал пару глубоких вдохов, пытаясь справиться с накатившей волной тоски.
— Зиновий у нас пациент особый, — заметила старшая сестра отделения. — Своего сына из огня вынес. Сам серьезно пострадал. Готовим к пересадке кожи.
— Я знаю. Зиновий — отец моего ребенка, — прозвучал второй голос.
Я замер, отказываясь верить своим ушам. Допустим, я мог ошибиться, приняв голос незнакомой женщины за голос Алевтины. Но эти слова…
Я открыл глаза. Женщины стояли в углу возле умывальника, и я не мог их видеть.
Не мог, но должен был увидеть сейчас же!
…пока не сошел с ума.
Горло сдавило так, что голос отказал.
Впервые с тех пор, как оказался в больнице, я потянулся, схватил лежащий у правой руки пульт, нажал кнопку вызова, требуя, чтобы ко мне подошли.
