– Будьте осторожны, – зачем-то повторил Вейнер в третий раз, как будто знал еще что-то, чего мне так и не рассказал.
* * *
Уже после того как Дина исчезла и в доме стали мелькать то полицейские в форме, то детективы в штатском и задавать множество запутанных, часто повторяющихся вопросов, Элизабет, несмотря на невероятный, сразу же охвативший ее ужас, на непосильную усталость, как будто она не спала несколько ночей, как будто мир поплыл в безостановочном головокружении, все же начала постепенно вспоминать.
Она вспомнила, что за последние три-четыре дня Дина изменилась: радость и счастье, которыми светилось ее лицо еще недавно, вдруг сменилось растерянностью и нервозностью. Следующее, что припомнилось, было письмо, которое мать читала, когда Элизабет однажды вошла в комнату, и которое тут же скомкала и торопливо сунула в карман. Что это было за письмо и от кого, Элизабет не знала. Дальше сквозь сгустившийся от страха и отчаяния туман возникли глаза мамы – нечетко, тоже как старая, сильно потертая фотография, слишом широко раскрытые, с расширенными зрачками и почему-то красные, воспаленные, будто в них попала соринка.
– Как же ты не спросила про письмо? – спрашивал Элизабет детектив Крэнтон, он чаще всех бывал в доме и задавал больше всего вопросов.
И Элизабет созналась ему, что в последнее время она редко говорила с матерью по душам: та жила своей жизнью и казалась довольной, а она, Элизабет, жила своей.
– Но ты уверена, что твоя мама читала письмо? – уточнил детектив и записал что-то в маленьком блокноте. Он был высок ростом, немолод, со скучным, невыразительным лицом, его Элизабет тоже плохо запомнила, он, как и все остальное – новые, незнакомые люди вокруг, их лица, голоса – плыл и колебался, будто пробивался к ней через толстую слюдяную завесу.
Вообще, Элизабет почти утратила способность различать предметы в деталях, лишь общие очертания, да и то расплывчато. Про Крэнтона она запомнила только, что тот был в темном костюме, несмотря на теплую, даже жаркую погоду, в галстуке и в шляпе, которую всегда снимал, заходя к ним в дом. И еще он постоянно доставал из кармана пиджака этот маленький блокнот и всегда в него что-то записывал, но что-то очень короткое и отрывистое.
Он ходил по дому, открывал шкафы, ящики, всюду заглядывал, особенно долго находился в маминой спальне, а потом в коттедже Во-Во – там он вообще провел часа два. В доме толпилось много незнакомых людей – полицейские, какие-то мужчины в штатском, – они заходили без спроса, о чем-то тихо переговаривались.
Потом исчез Во-Во, кажется, он ушел вместе с полицейскими, и Элизабет слонялась по дому одна, а потом, обессиленная, легла на диван и пролежала на нем до вечера. Она не спала, просто лежала на спине безучастно, в коматозном состоянии, ничего не различая вокруг, вперив взгляд в потолок, там шевелилась легкая тень от раздуваемой ветром занавески, вот на ее плавном колебании Элизабет, словно загипнотизированная, и остановила свой взгляд.
К вечеру ей захотелось есть, и пришлось встать, залезть в холодильник, достать оттуда – она не помнила, что именно, помнила только, что ей пришлось разжевывать вязкие, холодные волокна, наверное мяса. Там, за кухонным столом, отставив в сторону тарелку, с которой она ела, она снова впала в беспамятство – так и сидела, раскачиваясь на стуле, уставившись в одну точку, на сей раз на шкаф с посудой у противоположной стены.
Один раз она попыталась сосредоточиться, задумалась: что же теперь, что же будет, если мама не вернется никогда? Но мысль тут же сбилась, потерялась, и Элизабет снова замерла на стуле и смотрела на стенку поверх шкафа, там набегали мимолетные, нечеткие видения – мама из детства, молодая, красивая, смеющаяся, полная жизни. Потом всплыло другое лицо, то самое, с застывшей, искусственной, лихорадочной улыбкой, оно легко затмило детское воспоминание. Но и оно оказалось подменено – тем, на пляже, когда мама склоняется над ней, сонной, едва пришедшей в себя от легкого, дневного сна. Элизабет пыталась удержать именно этот, последний Динин образ – заботливый, ранимый, полный беззащитной любви, но и его долго удержать не удалось, образ плыл, таял, растворялся на черно-белой стене.
Уже было совсем темно, когда на кухне появился Во-Во. Элизабет не слышала, ни как он вошел, ни как хлопнула дверь, просто в поле зрения попало чье-то лицо, и пришлось напрячься, чтобы понять, что это лицо Во-Во, только осунувшееся, с заострившимися чертами, с еще более глубокими морщинами, с еще больше узкими, обескровленными губами, с покрасневшими глазами, как будто он давно не ел, не спал и бродил по безводной пустыне.
Он попытался быть заботливым, погладил ее по голове, но Элизабет не ощутила теплоты – только тяжесть.
– Ты кушала? – спросил голос, почему-то непривычно хриплый.
Кажется, она кивнула.
– Ты не волнуйся, мама вернется, – пообещал голос, – обязательно вернется. Видимо, что-то случилось, что-то непредвиденное, но она не может не вернуться.
Элизабет снова кивнула, хотя она была уверена, что мама не вернется никогда. Нет, не просто «уверена» – она знала, что никогда. Почему? Откуда? Она не спрашивала себя. Но в накатившей волне ужаса, оцепенения, бессилия единственное различимое, связанное с реальностью чувство определялось лишь одним словом – «навсегда». Что случилось с мамой? – было непонятно. Но понятно, что «навсегда»! «Навсегда», «навсегда» – слово барабанило по голове, пронизывало ее, пробивало насквозь, крутилось в воздухе, составляя пространство из одних бестелых, безнадежных «навсегда».
Тяжесть не ослабевала, видимо, ладонь Во-Во по-прежнему гладила ее по волосам, пытаясь успокоить. Зачем? Элизабет пожала плечами, она ведь не плакала, не кричала, а просто сидела и смотрела в стену поверх шкафа.
– Что они говорят? – наконец-то она смогла хоть что-то произнести.
– Они ничего не знают, – ответил Во-Во. – Сказали, что будут искать, взяли с меня подписку о невыезде. – Он попытался усмехнуться, но у него не получилось – просто бледные искривленные губы. – Непонятно, зачем… как будто я собираюсь куда-то уезжать.
– Ты не собираешься? – вдруг испугалась Элизабет. Если раньше ужас затаился в ней, парализуя, то сейчас он одной мощной волной растекся по телу, накрыл голову, сдавил грудь, горло. Ужас и еще отчаяние.
– Ты не собираешься? Ты не уедешь? – шептала она и сначала почувствовала, как мокро стало груди, потом влажной стала майка, и лишь потом услышала всхлип и поняла, что плачет. Вернее, рыдает. Ее стала бить истерика. То, что накапливалось, сдерживалось в эти дни: страх за прошлое, за настоящее, за будущее, – все вырвалось сейчас наружу слезами, криком, дрожью, которую невозможно было унять. Тело Элизабет содрогалось, билось всеми своими разрозненными частями, казалось, что оно сейчас разлетится на куски, что его невозможно удержать – так его переламывало, выворачивало наружу, будто оно не желало больше быть цельным, собранным воедино телом.
