— Бред.
Однако, похоже, для Фисы это была не новость.
После покорения Марго Оз принялся за Ветку. Ну, здесь он использовал совсем другую тактику. Оставаясь с Веткой наедине, Оз переходил на ее высокопарный язык, и они часами вели философские беседы. Ветке это очень нравилось. У нее было так мало единомышленников. Ветка всегда витала где-то в облаках, и никому было не ведомо, как к ней туда добраться. Но Оз эту дорожку отыскал. И совсем скоро Ветка стала часто говорить: «Вот Оз считает…»
Фиса непременно от такого поворота разговора морщилась. А Марго, как будто признавая, что слушать Оза — это жуткая слабость, все-таки не могла преодолеть своего любопытства и тянулась к Ветке: «Так что он там считает…»
Прошло еще какое-то время, и Оз, очевидно, решил, что Ветки с него достаточно, она уже своя в доску, и попробовал перекинуть сеть своего беспредельного обаяния на меня. И вот тут его ожидало полнейшее разочарование.
Оз ходил вокруг меня кругами, но никак не мог найти лазейки, чтобы втереться ко мне в доверие. Я ведь с самого начала понимала, что ему нужно. Что он подбирается к Фисе. Я видела, как он на нее смотрел. То есть как старательно он не смотрел на нее. Так старательно, что этого нельзя было не заметить. А когда случайно встречался с ней глазами, то отводил взгляд, и его, похоже, током пронзало с ног до головы. Он притворялся безразличным. Он всем своим видом пытался сказать: «Да кто она такая, ваша Фиса». Но от меня он не мог спрятаться. Я-то знала, кто она такая, наша Фиса. Кто она мне и кто она ему. Я ведь сама ее очень любила…
Вот только не надо начинать, ладно? Наш доктор Р. тоже, когда до этого места в моих записях добрался, закивал головой, словно напоролся на знакомое что-то, и стал потирать руки. А потом все спрашивал меня: «А не задумывались ли вы…»
Я задумывалась. Мы обо всем в то время задумывались. И все пытались осмыслить. Нет, у меня нормальная сексуальная ориентация. Мне никогда не нравились женщины. Нет, как бы я ни любила Фису, мне никогда не хотелось ее поцеловать. И ущипнуть ее за зад тоже не хотелось, ей-богу! У меня были насчет поцеловать совсем другие желания (с нашего четвертого курса). Желания были в брюках, и с одним я даже ходила в кино. Но он меня не поцеловал. А любовь к Фисе — это совсем, совсем другое. Я не могу объяснить, в чем она состояла. Не то чтобы я считала ее умнее или красивее себя. Нет. Иногда даже наоборот. Не то чтобы я готова была умереть за нее. Не то. Но мне часто хотелось, чтобы время, которое мы проводили вдвоем, длилось бесконечно. Ветка и Марго никогда не были мне так близки, и я порой ревновала, когда кто-то из них заявлял на Фису права. Я страдала. Как несчастный ревнивец, лишенный прав на свою возлюбленную. А Фиса любила всех сразу. Всех по-своему. Она впадала в детство с Веткой, устраивала дни всепоглощающей лени вместе с Марго, вела бесконечные интеллектуальные разговоры со мной. Поэтому я считала, что мы с ней роднее.
Но несмотря ни на что, в нашей комнате всегда царило всеобщее взаимопонимание. Это было даже не понимание с полуслова. Мы вполне могли бы обойтись и без слов. Мы дышали как-то одинаково. Не то что по-солдатски, дружно: вдох-выдох. А так, что дыхание каждой было музыкой, и четыре дыхания в одной комнате переплетались в неповторимую мелодию.
Я и сейчас помню эту музыку. Вот, например, утро. На улице что-то хлюпающее и холодное. Не то весна посреди зимы, не то зима посреди весны. Марго расчесывает свои длиннющие волосы, которые за пять лет распустила только однажды при экстремальных, как ей казалось в тот момент, обстоятельствах. «Это вам не планетарий!» — говорила она и делала на затылке «гулю». Ветка варит кофе. Никто никогда не пытался вырвать у нее эту привилегию. Фиса включала магнитофон и полностью погружалась в звуки, двигаясь им в такт. Я устраивалась поудобнее за маленьким зеркальцем. Быт. Обыкновенный быт. Но дыхание! Оно уже начинало свою оркестровку, оно творило чудеса…
Однажды мы с Озом сидели вместе на лекциях. Пожалуй, он уже сознавал, что моего расположения ему не видать как своих ушей, но все-таки по инерции терся где-то рядом. Мы не разговаривали, но внутренне, похоже, вели пренеприятнейшую беседу: «Ну что, сидишь?» «Да так, сижу…» «Думаешь, я не понимаю, зачем ты ко мне сел?» «Просто так сел. Мне все равно, где сидеть. Почему бы не с тобой?» «Если все равно с кем — то лучше бы не со мной. Но я думаю, тебе совсем не все равно». «Да? И что же я здесь забыл?» «Ты не забыл, дорогой. Ты все прекрасно помнишь. У тебя в голове одна, но пламенная мысль засела — про Фису. Ты не знаешь, как к ней подобраться. Ты только об этом и думаешь». «Молодец, все знаешь». «И самое смешное, что все это зря. Не нужен ты ей!» «Посмотрим». «Посмотрим. Только смотреть я буду. Смотреть и смеяться. А ты будешь беситься и страдать. Ты ведь и так уже на последнем издыхании. Все перепробовал. И Марго, бедняжку, приручил. И Веточку облапошил». «Все знаешь…» «Разумеется. А ты, похоже, про лису и виноград не читал. Не видать тебе нашей Фисы, как своих ушей! Никогда! Ну? Что будешь делать?»
Мы молчали. Мы всего этого друг другу не сказали. Только на последней ноте нашего внутреннего диалога, когда в моих словах зазвенели металлические нотки злорадства, Оз вдруг повернулся ко мне — на самом деле повернулся — и сказал:
— А ведь ты не любишь ее!
— Что-о-о-о?! — потянула было я, но тут прозвенел звонок, и он быстро взял свой портфель и вышел.
Я? Ее? Не люблю? Нет, с чего это он? Не знает, как ударить, бьет наотмашь? Я не люблю Фису?! Да ну, что я всполошилась так. Оз всех чем-то пугает. И меня нашел чем испугать. Вот гад! Ладно, главное — не выходить из себя. Не обращать на него внимания и не злиться. Спокойно, Тоша, спокойно!
Только почему же он все-таки это сказал? Мне нужно было с кем-нибудь поделиться своим негодованием, и я отправилась искать Марго.
Марго играла в нарды со старшекурсниками. И всегда выигрывала. Те злились, но виду не подавали. Пытались шутить. Выходило плохо.
— Ты скоро? — спросила я, подойдя.
— Уже разгромила, — ответила она. — Сейчас перерыв десять минут. Ты чего?
— Пойдем на подоконник…
Надо сказать, что на каждом этаже нашего безумного общежития было только два подоконника, между которыми пролегало метров триста коридора. Один из них назывался «северным», а другой — «южным». На этих многострадальных подоконниках люди встречались и расставались навсегда, ругались и мирились, целовались и философски курили, поглядывая в окно. Подоконники были местом особенным, как алтарь в церкви. Все самое важное решалось обычно там, и людей возле подоконников никто не беспокоил. Это как в детской игре: «Чур, я в домике!»
